Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

удобной привычной постели. А ведь все это в последний раз, тоскливо думала она. Итале, конечно же, был прав: вернуться назад невозможно! Нельзя совсем вернуться домой после столь долгого отсутствия. Пьера посмотрела на книжную полку, где стояла та книга, которую ей подарил Итале. «Vita Nova», «Новая жизнь». Золотые буквы на корешке уютно поблескивали в свете очага. Не нужна ей никакая «новая жизнь»! Ей нужна старая!

Следующим вечером, в сочельник, все обитатели Вальторсы, за исключением тетушки, вместе с семействами Сорде, Сорентай и еще кое-кого из соседей отправились в Партячейку к полуночной мессе. Весь день опять шел снег, но после заката небо совершенно очистилось от туч. Фонари на крышах карет отбрасывали желтые круги, в звездном свете покрытые снежной пеленой лес и склоны гор слабо светились. Церковь в Партачейке была битком набита прихожанами, как и всегда на Рождество; мальчики из церковного хора пели пронзительными высокими голосами, плакали в толпе младенцы, протяжно, точно лошади, вздыхали старики, вытягивая морщинистые шеи, торчавшие из воротников белых праздничных рубах; старушки из тех, что каждый день ходят к мессе, бормотали молитвы, на несколько слов опережая священника; в жарком свете свечей распятие сияло над алтарем, точно расплавленное золото; время от времени сквозь запахи людской толпы прорывался чистый сухой аромат сосновых ветвей, которыми было убрано помещение церкви, а порой в открывшуюся дверь залетал ледяной сквозняк, тайком пробиравшийся по каменному полу и холодивший ноги. После окончания службы людям понадобилось по крайней мере полчаса, чтобы освободить церковь, но и выйдя оттуда, почти каждый останавливался где-то поблизости, поджидая родных и знакомых. В этой толпе сновали отставшие от родителей дети, застревали повозки, снежная пыль сверкала в лучах каретных и уличных фонарей. Пока старшие члены их семей здоровались со знакомыми и поджидали тех, с кем приехали сюда, Пьера и Лаура вместе с молодыми Сорентаями распевали старинный рождественский гимн:

Мы слышали: ангелы пели нежно

Нынче на горных склонах,

И эхом звонким долина снежная

Вторила им влюбленно.

    Gloria in excelsis Deo![38]

Александр Сорентай пел так увлеченно, что его невеста Мария, дочь адвоката Ксенея, даже воскликнула протяжно:

– Ох, Са-андре! Пожалуйста, не так гро-омко!

И все вокруг засмеялись.

И по пути домой в битком набитой карете Вальторскаров – там уместились граф Орлант, Гвиде, Элеонора, кузина Бетта, Эмануэль, Пернета, управляющий Гаври, Пьера и Лаура – девушки с таким энтузиазмом распевали рождественские песни, что даже сам Гвиде Сорде поддержал их своим мощным баритоном. Элеонора, плотно притиснутая к мужу остальными пассажирами, заглянула ему в лицо и сказала удивленно:

– Гвиде, что это с тобой? Я уже лет двадцать не слышала, чтобы ты пел!

– А я слышала! – заявила Лаура. – Когда папа бреется, он часто поет, да только всегда останавливается на середине.

– Ну так давайте не будем останавливаться на середине! Подхватывайте! – предложил Гвиде, и все дружно подхватили песню.

Граф Орлант, временно потерявший голос из-за болезни, петь не мог, зато старательно и звонко выстукивал ритм, барабаня по стеклу. Наконец все высыпались из кареты у дома Сорде, где их ждали праздничный ужин и рождественский пирог – он был в форме полена и перевит плющом. Граф Орлант тут же принялся рассказывать истории о священных деревьях, о сторожевых камнях и друидах. Спать никто не ложился часов до пяти утра, а в одиннадцать самые мужественные отправились к заутрене в церковь Святого Антония на берегу озера. Сосны над церковью, усыпанные каплями растаявшего снега, сверкали в лучах яркого солнца. С северной стороны каждого надгробия белел снег, хотя на самих надгробьях его уже не осталось. Проповедь священника наполовину заглушал могучий ветер, завывавший на лесистых склонах горы Сан-Лоренц. После службы Пьера и Лаура прогуливались в церковном дворе, поджидая Элеонору, и невольно разошлись в разные стороны, потому что Пьера все время переходила от одной могилы к другой, читая надписи. Все надгробия здесь были уже очень стары; на этом кладбище давно уже не хоронили. Многие могилки были совсем маленькие, безымянные; здесь лежали дети, умершие лет сто назад. А все имена были знакомые. Итале Сорде, 1734–1810. In te Domine speravi…[39] Пьера неподвижно застыла у этой могилы, глядя на кладбище, испещренное белыми пятнами снега и темными тенями сосен, на приземистую каменную церковь, с крыши которой звонко струилась капель, на озеро, такое спокойное в этот зимний полдень, на Лауру, торопливо идущую к ней и казавшуюся очень высокой и бледной в своем теплом пальто и опушенной мехом шапочке.

Подруги еще несколько минут постояли рядышком у могилы старого Сорде.

– Я хорошо помню, как дедушка стоял под окном с южной стороны дома, а я подошла к нему тихонько и взяла его за ру-ку – мне для этого пришлось на цыпочки встать, таким он был высоким…

– Он умер через год после того, как я родилась…

– Странно: когда мы с Итале умрем, не останется никого в целом свете, кто его когда-либо знал или просто видел… Сейчас он словно еще и не умер по-настоящему, а вот после…

– Но ведь существует и загробная жизнь, – робко промолвила Пьера.

– Возможно. – Лаура все еще смотрела на надгробие.

– Ты в этом сомневаешься?

– Иногда.

Фразы, которыми они обменивались, были просты и кратки, но для обеих исполнены глубокого смысла.

– Это ведь не важно, правда? – сказала Лаура. – «In te Domine speravi…» Неужели все должно исчезнуть – воздух, земля, солнце? Неужели все это действительно так ужасно устроено?

– Но… я подумала… Знаешь, твой дедушка ведь тоже был молод, очень молод – лет семьдесят назад. Молод, как… и все теперешние молодые люди… как мы с тобой – потом-то мы, конечно, постареем… И может быть, он был влюблен… Конечно же был! В твою бабушку. И они поженились и жили вместе, и у них родились два сына, и они вместе строили планы, разговаривали, к чему-то стремились, и дул ветер, и шел дождь, и светило солнце, вот так же отражаясь от снега, и они все это видели… Теперь… все это кажется таким странным! А ведь и до них точно так же жили люди, а сейчас вот живем и мы, и после нас тоже будут жить люди, и мы ничего не сможем узнать о том, какими они будут, потому что время все идет и идет… Каким был мой отец в двадцать лет? Да и помнит ли он себя двадцатилетнего? Знаешь, мне кажется, я обязана верить в загробную жизнь! Иначе все становится таким странным, таким бессмысленным… Просто ничего