Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Немедленно прекратить! Эй, стража! – взревел охранник, здоровенный шваб, который настолько испугал своим криком Изабера, что тот скорее свалился, чем спрыгнул на пол.

Итале принялся хохотать.

– Вам отсюда не убежать! А этого нельзя!.. Запрещено! – ревел охранник.

Изабер тоже засмеялся.

– Так вы о побеге? Неужели мы так на Дюймовочку похожи? – с трудом выговорил Итале сквозь смех.

Шваб, совершенно сбитый с толку его весельем, с досадой махнул рукой страже, явившейся на его зов.

– Это запрещено, господа! Уж как хотите, а по стенам у нас лазить нельзя!

Итале давился смехом, Изабер ухмылялся. Оба были приятно возбуждены физическими усилиями и идиотскими рассуждениями шваба. После этого случая они каждый день по очереди забирались друг другу на плечи, чтобы полюбоваться в окно горбатыми крышами города и кусочком серых зимних небес. Итале приходилось довольствоваться малым: для Изабера он был слишком тяжел. Изабер вообще был слабоват. Он родился в портовых трущобах и рос сиротой: его выходили в приходском благотворительном приюте, где он, к счастью, и обрел кров над головой, так что с самого начала жизнь его была очень тяжелой и ничего ему не обещала. Мучная затируха, которую им давали в тюрьме вместо супа, вызывала у него колики, а ужасные головные боли, вызванные пережитым потрясением, не давали спать по ночам.

В одну из таких ночей – это была их восемнадцатая ночь в камере – оба узника не спали. По мере того как спокойная, почти веселая готовность на все, свойственная первым дням его пребывания в тюрьме, начала улетучиваться, Итале, словно наверстывая упущенное, стал страдать от нарушения как физической, так и умственной деятельности своего организма, однако, словно компенсируя это, одновременно стал более терпимым к упадническим настроениям Изабера. В ту ночь Итале особенно терзался совестью из-за несчастного юноши и особенно сильно ему сочувствовал. Услыхав, как тот ворочается и вздыхает, Итале сел и спросил:

– Голова болит?

– Да.

– Хочешь, поговорим немного?

Изабер приподнял голову, но продолжал лежать, опершись на локоть. В камере никогда не было совершенно темно, как, впрочем, никогда не было и достаточно светло, так что Итале видел лишь неясный силуэт юного друга.

– Знаешь, мне очень жаль, что из-за меня ты оказался впутанным в эту дурацкую историю, – смущенно начал Итале. – Я был неосторожен, я играл с твоей жизнью, не имея на то ни малейшего права. Сперва, правда, мне было еще хуже: я думал только о том, что виноват перед тобой… Но сейчас я бы хотел сказать тебе совсем о другом: как бы то ни было, а я очень рад, что сейчас ты со мной! Не знаю, как бы я тут продержался без тебя. Без твоей дружбы. Вот, собственно, и все.

– И я бы в любом случае предпочел оказаться вместе с тобой в тюрьме, чем остаться на свободе! – пылко воскликнул Изабер.

Оба вздохнули с облегчением, а Итале заметил:

– И все-таки лучше бы мы оба оказались не в тюрьме, а где-нибудь еще. Но раз уж так сложилось…

Больше они друг другу ничего не сказали, и вскоре Изабер заснул. В камере было холодно; в тот день в Ракаве впервые выпал снег – они видели это, по очереди выглядывая в свое узкое окошко под потолком. Итале, пытаясь заснуть, свернулся под тонким одеялом, потом надел пальто и только тогда наконец согрелся и уснул. Сны ему снились удивительно живые, яркие и страшные. В предыдущие восемнадцать ночей ему снились все больше открытые пространства, знакомые лица и голоса, горы на горизонте, а в эту ночь все началось с кошмара. Ему снилось, что он в камере и пытается вымыть руки, которые очень грязны, и столь же грязны стены и пол темницы, причем грязь какая-то черная, точно сажа, и маслянистая на ощупь. Однако таз для умывания почему-то наполнен кислотой – такой кислотой пользовались в типографии, где печатали его журнал, – и Форост ему говорит: «Ничего, зато она сразу все смоет». – «Но не могу же я умываться типографской кислотой!» – возражает Итале. И тут вмешивается Амадей Эстенскар и говорит с усмешкой: «А это вовсе и не кислота. Посмотри, таз-то цел! Чего ж ты боишься?» Однако над тазом поднимается легкий желтоватый дымок: это растворяется металл. Потом дымящаяся кислота начинает вытекать из таза и расползаться по столу и по рукам Итале, проедая в них бороздки, точно червь-древоточец. Однако никакой боли он не чувствует и, стоя на коленях, вглядывается в образовавшееся на месте развалившегося таза озеро, в темной воде которого еще видны куски изъеденного кислотой металла. Руки у Итале обнажены и по локоть погружены в чистую холодную зеленую воду озера, уровень которого медленно повышается. Подернутая легким туманом поверхность воды все ближе и ближе подступает к его глазам. С огромным трудом отрываясь от нее, он смотрит вверх и видит вокруг спокойные глубокие воды какого-то озера. На темной воде играют блики. На дальнем берегу озера высится черная знакомая тень: это гора Охотник. Ее вершина отражается в воде почти у самых глаз Итале. За горой не видно ничего – ни в воде, ни в воздухе; вокруг лишь бескрайний простор небес, уже бледнеющих и меркнущих после недавнего заката…

Итале проснулся, весь дрожа. На потолке камеры играл бледный отсвет – отражение только что выпавшего снега.

В тот день им сообщили, что суд рассмотрит их дело завтра, причем Изабера вызовут на заседание суда утром, а Итале – днем. Изабер сразу повеселел, а Итале на сей раз почему-то помрачнел. Если Форост знал, о чем говорит, то, по всей видимости, радоваться тут нечему, ибо чем позже начнется разбирательство, тем лучше. Впрочем, свои сомнения Итале оставил при себе и на следующее утро с улыбкой проводил Изабера, пытаясь поверить или хотя бы изобразить, что верит, будто все будет хорошо. Изабер вернулся еще до полудня.

– Меня оправдали! – закричал он еще до того, как охранник отпер дверь в камеру. – Я свободен!

Итале почувствовал прилив ошеломляющей радости, облегчения, надежды; он со слезами на глазах обнял Изабера и все спрашивал:

– Так ты теперь свободен? Свободен, да?

– Мне велено сегодня же вечером уехать из Ракавы, а в среду к полудню пересечь границу провинции Полана. Идиоты! Неужели они думают, что я только и мечтаю, что тут остаться? – И он разразился громким, нервным и тем не менее победоносным хохотом.

Итале, тоже радостно смеясь, снова обнял его.

– Слава богу! Я уж, в общем-то, и не надеялся… – пробормотал он. – Но зачем ты сюда-то