Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Изабер слушал его затаив дыхание и смотрел испуганно: никогда еще старший друг не говорил с такой горькой откровенностью.

– Но по мере того, как люди станут более образованными… – заикаясь, начал он.

– Образованными! – презрительно воскликнул Итале, но потом, посмотрев на хрупкого Изабера, исполненного революционного энтузиазма, и вспомнив, что сам же его и воспитал, а потому и несет за него ответственность, дал задний ход. – Ладно, забудь, что я тебе говорил, Агостин. У меня сегодня просто дурное настроение. Этот город действует мне на нервы.

Итале вернулся к своим статьям, а Изабер все никак не мог успокоиться: он то бесцельно бродил по квартире – друзья сняли двухкомнатную квартиру, поскольку это было дешевле, чем жить в гостинице, – то ворошил угли в очаге, то перекладывал бумаги на столе. Итале понимал, что парнишку нужно как-то подбодрить, однако не находил нужных слов, и его мучила совесть. Изабер по природе своей был ведомым, а он, Итале, всегда выполнял роль вожака, всегда шел впереди, ведя остальных все дальше и дальше, к свету… Вожак! Перерос ли он желание вести за собой или просто больше с этим не справляется? Трудно поддерживать пламя единственной свечи в глубине переменчивой, уязвимой души, под равнодушными ветрами, трудно стоять одному и знать твердо, где стоишь, а уж тем более – куда идешь.

На следующий вечер у Итале была запланирована встреча с объединением шелкоткачей. Это была довольно мощная организация, несмотря на полный запрет трудовых союзов. Ее представители хотели услышать отчет о заседании ассамблеи в Красное; Итале не мог им отказать. Поскольку его журналу не дали опубликовать новости, он должен был пересказывать их при любой возможности. Собственно, отчасти для этого он и приехал в Ракаву. Изабер на встречу не пошел. Итале выступил неплохо, потом еще час отвечал на вопросы. Для него это было испытанием, ибо он не обладал неиссякаемым политическим красноречием и задумывался перед ответом, так что все получалось довольно медленно, и аудитория постепенно теряла терпение. Чувствуя накалившуюся атмосферу, Итале стал отвечать еще медленнее, еще осторожнее. Он слышал свой голос – сухие неуверенные интонации, – и щеки у него горели от стыда за себя и от злости на этих людей, которые так терпеливо сидели в поношенной одежде с умными усталыми лицами и нетерпеливыми, дерзкими, разрушительными мыслями.

– А чего ж ассамблея насчет Управления цензуры молчит? Чего не поставит вопрос перед властями? – вопросил худой рабочий.

Итале, точно сдаваясь, поднял руки и рассмеялся. Его терпению пришел конец.

– А почему ассамблее не поставить под вопрос власть австрийского императора? Или Света и Тьмы? Да что она вообще может? Если ассамблея хоть раз впрямую усомнится в законности нынешнего правительства, то правительство ее распустит. Станете ли вы ее защищать? Вы хотите вооруженного восстания? Именно этого вы сейчас просите. А вы готовы? У нас нет ни оружия, ни союзников… Допустим, мы взбунтуемся и даже одержим победу, а что потом? Что дальше? Вы знаете, что вам не нравится. Мне тоже это не нравится, но что именно вам нравится? Если не станет цензуры, что вы будете говорить?

Итале чувствовал, что наконец обрел способность нормально выражать свои мысли и тут же настроил собравшихся против себя. Впрочем, он понимал, что это неизбежно. Они и должны были наброситься на него – во-первых, потому, что он чужак, во-вторых, потому, что принадлежит к среднему классу, – и все же они требовали, чтобы он дал им хоть какую-то надежду! Чувствуя, что обнадежить их значит солгать, а отнять у них надежду будет предательством, он отвечал на вопросы, отбивал атаки с дерзким вызывающим видом, скрывая душевную боль.

После собрания один из руководителей организации, ткач по имени Кленин, догнал Итале в коридоре.

– Вы лучше вон из той двери выйдите, господин Сорде, – сказал он и заботливо потащил его в сторону от главного входа, где у крыльца собралась целая толпа.

– Неужели они так на меня разозлились? – ехидно спросил Итале и тут же осекся, посмотрев Кленину в лицо. Это было искреннее, честное и умное лицо, похожее на лица многих других рабочих Ракавы, похожее на лицо Куннея, соседа Итале в Красное.

– Нам не мешали проводить собрания аж с двадцать первого, – тихо пояснил Кленин, – но в последние дни вдруг стали хватать выступающих прямо на улице, а потом допрашивать их в полиции. Пугают, наверно… Но вам же будет спокойнее, если вас не заметят. Вам сегодня и так досталось! – Кленин улыбнулся.

– По-моему, я сегодня всех разочаровал. Мне очень жаль…

Кленин внимательно и серьезно посмотрел на него. Глаза у него были абсолютно синие, это была теплая синева летних небес.

– Знаете, у нас всегда на краснойцев нападают. Я уважаю вас за то, что вы говорили честно, господин Сорде. Какой смысл притворяться, будто все так легко будет?

Уже в дверях Итале сказал ему:

– Спасибо, Кленин. Большое спасибо!

Ему хотелось как следует поблагодарить этого человека за поддержку, ему внушали необычайную симпатию синие глаза Кленина и его тонкое усталое лицо, но он сумел всего лишь выдавить из себя «спасибо» и крепко пожать этому славному человеку руку – единственное прикосновение рук и душ за весь вечер. Они расстались на темной улице под дождем.

II

Итале был несказанно рад, когда наконец увидел в темноте над улицей светящееся окошко своей квартиры. Изабер, как и все уроженцы Красноя, всегда стремившийся хоть чем-нибудь поднять себе настроение, купил за гроши в лоскутной лавке темно-красную занавеску, сквозь которую удивительно красиво просвечивала зажженная свеча. И, глядя на это винного цвета окно, Итале почувствовал, что у него на душе становится чуточку легче. По крайней мере, он здесь не один! Изабер все-таки молодчина – преданный, заботливый, эти вот красные занавески придумал… Итале взлетел по темной лестнице и прошел через площадку к своей квартире; на верхнем этаже плакал ребенок – тоненько и почти непрерывно. Пытаясь попасть ключом в замочную скважину, он услышал, как Изабер что-то крикнул: то ли «Входи!», то ли «Не входи!», и, пока он колебался, удивленный этим криком, дверь перед ним резко распахнулась. Он увидел Изабера, который стоял у стола, и каких-то других людей; тот, что открыл дверь, был от него не более чем в полуметре. Первым побуждением Итале было отступить назад, к лестнице, но еще один человек бесшумно возник у него за спиной, спустившись с верхнего этажа. Постепенно осознавая, что вот-вот произойдет неизбежное, Итале