Заморыш - Дмитрий Шимохин

И правильно сделают.

— Молчать! — истерично, совсем не по-богатырски взвизгнул он.

Огромная туша нависла над моей партой. Здоровенный кулак с грохотом опустился на дерево. В нос ударил запах перегара.

— Что ты сказал, паршивец⁈ — Гнусавый голос сорвался на фальцет. — Ересь! Бесовщина! Ты где этого набрался, а⁈

Его толстый, как сарделька, палец ткнул мне почти в глаз.

— Ты в доме призрения, а не в кабаке портовом! Гордыня твой разум помутила, отрок! Я из тебя эту дурь выбью! Молитвой! Постом! А нужно — и розгами до крови!

Я молча смотрел на его трясущуюся бороду, в которой застряли хлебные крошки.

Он отступил на шаг, тяжело дыша, и смерил меня презрительным взглядом.

— Садись, отрок. Два, — наконец обронил Филарет и вывел что-то в классном журнале. — И вот тебе епитимия: вечером десять раз читаешь «Отче наш». А служитель проверит!

Я сел обратно. Плевать. В этом мире необходимо не знание катехизиса, а умение держать удар. И этот экзамен я пока сдавал успешно.

После урока Закона Божьего начиналась уборка. Нас вооружили ведрами, тряпками и щетками.

Огромный дортуар превратился в муравейник. Младшие, подгоняемые окриками, таскали воду, терли полы, выбивали пыль из матрасов. Под половиками обнаружилась масса противных рыжих тараканов. Их потоптали, пошугали вениками, и на этом процесс дезинсекции закончился: до появления дихлофоса оставалось еще много-много лет.

Старшие разделились на две группы.

Одни — такие, как Спица или Грачик — работали безропотно. Их цель была в том, чтобы день прошел без неприятностей. Сделал, что велено, и тебя не трогают.

Другие, Жига и его прихлебатели, делали вид, что выше этого. Жига картинно опирался на швабру и раздавал указания, хотя сам и пальцем не шевелил. Его свита лениво размазывала грязь по углам, всем своим видом показывая, что это не царское дело.

«Дядьки» на это смотрели сквозь пальцы. Здесь, как в тюрьме, у администрации был молчаливый договор с верхушкой заключенных. Они поддерживали свой порядок, администрация закрывала глаза на их мелкие привилегии.

Приборка была еще не закончена, а с улицы уже донесся крик:

— Едут! Едут!

Все бросились к окнам. К парадному входу подкатила изящная пролетка. Из нее с помощью лакея выплыла дама в пышном черном платье и шляпке с вуалью, а следом выбрался господин в котелке и с тросточкой.

Начальство явилось.

Через минуту в дортуаре началась суета. Дядьки и воспитатель, Владимир Феофилактович, носились, выстраивая нас в две шеренги. Лица у них были подобострастные, напряженные.

Гости вошли.

Впереди дама, Анна Францевна, председательница Совета Попечителей. За ней — господин управляющий, Мирон Сергеевич.

Она не шла, а плыла, будто на невидимых колесиках. Высокая, сухая, как цапля, вся затянутая в траурно-черное шелковое платье, которое тихо шуршало при каждом движении. Зад наряда неестественно выпирал модным турнюром, делая даму похожей на жирафу. Лицо скрывала густая вуаль, превращая черты в расплывчатое бледное пятно, но даже сквозь нее чувствовался холодный, оценивающий взгляд. Казалось, она видела все — и не одобряла ничего.

За ней, как тень, следовал господин управляющий, Мирон Сергеевич. В отличие от своей спутницы, он был холеным и сытым. Сюртук на нем сидел безукоризненно, а к нему прилагались манишка, атласная жилетка и тщательно выглаженные брючки, из-под которых выглядывали носы начищенных до блеска штиблет. Аккуратные, подкрученные на концах усики и тросточка с костяным набалдашником, которую он держал не для опоры, а для важности, довершали образ человека, уверенного в своем положении.

Немало перевидал я таких хмырей.

Едва переступив порог, Анна Францевна приподняла к лицу кружевной платочек.

— Quelle odeur, mon cher… — донесся до меня тихий, с проносом шепот по-французски. — Какой запах, мой дорогой…

— C’est inévitable, madame. Mais regardez leur ordre, — так же тихо ответил Мирон Сергеевич, указывая кончиком трости на наши замершие шеренги. — Это неизбежно, мадам. Но посмотрите на их порядок!

Они шли вдоль строя, осматривая нас, как скот на ярмарке. Дама брезгливо морщила носик. Управляющий тыкал тростью в угол, где было плохо вымыто. Они обошли все: дортуар, трапезную, лазарет. Задавали вопросы воспитателю тихими, но требовательными голосами.

Закончив осмотр, Мирон Сергеевич вышел на середину залы и легонько стукнул тростью по полу, требуя тишины. Его голос прозвучал сухо и безразлично, как чтение приказа.

— Юноши! — начал он, обводя нас пустым взглядом. — Рад видеть вас в здравии. Помните, ваш первейший долг — усердно молиться Господу Богу нашему, быть беззаветно преданными государю императору Александру Александровичу и во всем проявлять послушание вашим воспитателям и их помощникам.

Он сделал паузу, давая казенным фразам впитаться в молодые умы.

Я невольно потрогал запекшуюся рану на голове. Нихрена себе «в здравии»! Меня вообще-то чуть не убили.

— И самое главное, — картавя продолжил господин управляющий. — Вы должны питать в сердцах своих бесконечную благодарность господам попечителям, — он слегка кивнул в сторону молчаливой дамы в вуали, — чьим неустанным радением имеете кров, пищу и надежду на будущее.

Закончив, брезгливо кивнул дядьке, стоявшему с корзиной.

Нам велели подойти. Из корзины выдали «гостинцы»: по одному крошечному прянику и яблоку.

Прям аттракцион неслыханной щедрости!

— А теперь, воспитанники, — объявил Владимир Феофилактович, обращаясь к нам с нарочито бодрым видом, — мы должны выразить искреннюю признательность нашим благодетелям! Повторяйте за мной!

Он сделал глубокий вдох, принимая торжественную позу.

— Благодарим…

— Благодарим… — нестройно, как будто через силу потянулось по рядам.

— … От всей души и сердца…

— … от всей души и сердца… — Кто-то хихикнул сзади.

— … за заботу и труды…

— … за заботу и труды… — глухими, неискренними голосами тарабанили воспитанники.

— … господ попечителей!

— … господ попечителей!

Вздох облегчения пронесся по рядам. Наконец-то. Уверен, никто тут не ощущал ни капли благодарности: лишь облегчение от того, что эта показуха наконец закончилась.

— Теперь, Анна Францевна, позвольте сопроводить вас в девичье отделение! — произнес Мирон Сергеевич, слащаво улыбаясь даме и предлагая взять его под руку.

Как только взрослые удалились осматривать девичье отделение, все разительно изменилось. Все превратились в толпу вопящих дикарей.

Кто-то зарычал диким голосом:

— На шарап!

Что тут началось… Десятки рук начали выхватывать друг у друга угощение.

Мгновенно образовалась свалка. Кто-то дрался за укатившееся яблоко, другие, как стая голодных волков, набрасывались на тех, кто успел что-то спрятать.