Голоса прошлого - Ната Чернышева

   Она устало потёрла ладонями виски, затем выпрямилась, опершись спиной о стену.

   – Не знаю, – сказала наконец. – Но я никогда не ошибаюсь.

   Я тогда подумала, что самоуверенности в ней хоть ложкой ешь. Не ошибаться совсем невозможно. Хоть где– нибудь, хоть как– нибудь, но накосячишь непременно. Потом, когда я узнала Гелю Гартман получше, я поняла, что это не самоуверенность и не хвастовство. Она действительно не ошибалась. Каким– то чутьём, почти паранормальным, находила верное решение даже тогда, когда казалось, что верных решений нет и быть не может. У натуральнорождённых бывают иногда спонтанные всплески самого разного свойства. Явление неизученное. Хотя когда– то именно наблюдения за подобными проявлениями сверхвозможностей позволили создать и развить все существующие ныне паранормы…

   – На, – я сунула ей терминал. – Подписывай.

   – Что это? – подозрительно спросила она.

   – Согласие на процедуры по предложенному доктором Ламель плану. Или отказ. Ты – опекун, как оказалось. Тебе и решать.

   Она молча приложила к сканирующему участку экрана ладонь и полоску своего персонкода. Полыхнуло зелёным: согласие. Правильно. На её месте сложно было бы выбрать что– то иное. Перманентное вегетативное состояние – не та жизнь, за которую надо цепляться. Из него лучше выходить, несмотря на риски.

   Потом я отвела её вниз и проследила, чтобы она поела. Ещё рацион для неё составила, и заставила всё съесть. Она ела с тихой ненавистью, но не прекословила. Потом я позволила ей войти в палату, сидеть с Тропининой. Сказала ей, что не больше часа, и что приду проверю, увижу – выгоню с треском. Или нет, на соседнюю койку уложу и включу режим предоперационного сна. Не наркоз, но ей хватит, чтобы восстановиться. Неясно, подействовала угроза или нет. Приду через час, проверю…

***

Игорь Жаров хорошо знал историю Старой Терры и рассказывал, немногословно, но очень интересно, вплетая в рассказы личные впечатления из детства, когда он с приятелями искал подвигов, как все мальчишки. Мы втроём бродили по Старому Городу в мои выходные дни, иногда я брала с собой Нохораи. Весна наступала на северное полушарие Терры вместе с белыми ночами, снег из колючего и острого, словно осколки стекла, превратился в мягкий, выпадающий крупными хлопьями. Детвора скатывала его в огромные шары, стоявшие в каждом дворе в угрожающих количествах. В середине лета будет примерно дней сорок плюсовой температуры, когда снег растает полностью. Я, правда, слабо представляла себе, как такое количество замёрзшей воды будет таять. Улицы наверняка превратятся в реки, а снегоходы – в лодки…

   Взорванный мост через Неву, например, никто не собирался реставрировать. Построили другой, чуть дальше, а этот оставили как есть.

   – Памятник, – объяснил Жаров. – В назидание.

   Войн эта маленькая планетка пережила за всю свою историю немало. Санкт– Петербург переживал блокаду дважды. В первый раз осадили враги, во второй раз – катастрофически резко изменившийся климат. В обоих случаях город выстоял. И сейчас жил, несмотря ни на что и вопреки всему. На побережье, кстати, стояли климатические станции того периода, неплохо сохранившиеся. Они строились с тем расчётом, чтобы возместить отвернувший от материка тёплый океанический поток, учёные того времени предвидели надвигающуюся катастрофу и постарались упредить её. У них ничего не вышло, планета сорвалась в ледниковый период на много столетий, но станции позволили выжить городу и поселениям– саттелитам в первую, самую трудную, сотню лет, что уже было немало.

   Они до сих пор в рабочем состоянии! Девять из двенадцати. В рабочем состоянии, и до сих пор в строю.

   Наверное, мне не следовало соглашаться на прогулки с Ане и Жаровым. Смотреть на них было тяжело. Такое искреннее взаимное чувство и такое короткое будущее. Нет ничего хорошего в ясновидении, в пресловутой нашей паранормальной диагностике, её не отключишь просто так, нажав кнопку или изменив настройку, она всегда с тобой. Видеть наперёд, зная, что ничего не можешь изменить, очень тяжело. Я молчала, соблюдая данное Игорю слово. Ане сказала сама…

   Игорь как раз отошёл, чтобы взять нам горячий кофе из уличного автомата, раскрашенного отчего– то весёлыми зверушками в нарочито детском стиле.

   – Он сказал мне.

   Я подняла взгляд. Ане грустно улыбнулась:

   – Это ничего не изменило, как видишь. Я люблю его. И он меня тоже. У нас всё серьёзно и взаимно, у нас будут дети. Пять лет? Пусть. Это будут наши пять лет…

   Я коснулась ладонью её плеча:

   – Мне жаль, Ане…

   – Энн, не винись, – строго сказала она. – Работа ведётся. Современная генная инженерия уже совсем на другом уровне, чем раньше. Раньше пирокинетики не доживали даже до тридцати…

    – Как будто от этого легче…– тихо сказала я.

   – Не легче, – серьёзно сказала Ане. – Но надежда есть. Надежда есть всегда, Энн! Надо только научиться её не терять.

   Игорь вернулся с горячими стаканчиками в руках. Мы с Ане кутались в капюшоны– торбы своих пуховиков, под пуховиками на нас было слоя четыре одежды. А Жаров прекрасно чувствовал себя на морозе с непокрытой головой, без перчаток, в лёгкой куртейке. Пирокинез стал неплохим ответом вынужденной изоляции и ледяному веку. Когда Старую Терру открыли во второй раз, подавляющее большинство населения являлись носителями пирокинетической паранормы. Им не страшен холод, им не страшен огонь, они сильны и выносливы, прекрасно чувствуют себя там, где обычный человек загибается через несколько минут. Например, в неадаптированной атмосфере оллирейнских кораблей безо всякой защиты… Но пирокинетики живут мало. Непростительно мало! Средний возраст – пятьдесят четыре года у мужчин, пятьдесят восемь у женщин. Минимальный порог – шестнадцать, максимальный зафиксированный официально – шестьдесят один. И прогерия Эммы Вильсон, возникающая у одного подростка из ста тысяч, как реакция на взросление, гормональную перестройку и выход паранормы на активный режим. При общей численности пирокинетиков в Федерации – цифра страшная, до четырёхсот тысяч в год. Четыреста тысяч детей– пирокинетиков погибают в возрасте шестнадцати– восемнадцати лет. А мы, целители, не боги, мы сами переживаем порог созревания немногим лучше.

   За всё приходится платить. Простая истина, от которой иной раз лезешь на стены. И от которой никуда не деться. Никому. Никогда.