журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Стихи, и вдруг — плетень, пыль, сушь, впроголодь, лопухи, семечки лускают...

Никого у плетня я еще не вымаливал, но и за этим угадывалась какая-то тайна.

В чем здесь дело?

Книгу после долгих уговоров Темир мне все-таки дал. Естественно, с возвратом, и чтобы бабки не знали.

Кстати, не бабками они оказались, а тетками.

Матери и отца у Темира не было.

„Они у меня чокнутые, — сказал хмуро Темир. Он имел в виду своих теток. — Через всю Россию ехали и книги с собой тащили".

„Ох, Лех-Леха!..“

В сущности банальнейшая история.

Три сестры, три мужа военных. Перед самой войной мужей забрали, сестры сумели сообразить, чем это им грозит. Откуда-то из-под Клязьмы бежали в Сибирь. И книги с собой тащили.

Бабель, Зарудин, Бунин, Пильняк, Булгаков, Веселый, Буданцев, Чаянов...

Чистая пятьдесят восьмая.

Ставшие ветром.

7. ЧЕРНЫЕ АЛЬПИНИСТЫ

И все же нет.

Черные альпинисты.

В 1984 году в Софии болгарский поэт Георги Константинов, голубоглазый, большой, медлительный, сказал мне:

— Моя жена перевела твою книгу. Она очень хорошо ее перевела. Я прочел рассказ об альпинистах. Они идут в горы, одного срывает лавина, он один остается в горах. Ноги обморожены, одиночество, страх — таких называют черными альпинистами. Они хотят к людям, вниз в долину, огни которой видны с ледникового щита, но там внизу черные альпинисты обречены — в их обмороженных ногах в тепле, при более высоком атмосферном давлении, сразу вспыхнет гангрена. Их удел теперь — вечное одиночество в горах. Внизу их ждет смерть.

Георги взглянул на меня и спросил тревожно:

— Ты ничего не придумал?

У меня сохранилась старая послевоенная фотография.

На фотографии изображен мой класс. Скорее всего, второй.

Тридцать восемь заморышей, тридцать восемь затравленных ушастых пройдох. Я выглядываю из-за оттопыренного уха Паюзы. Во втором классе он, кажется, сидел три года, на этом его академическое образование завершилось.

На фотографии нам всем тридцати восьми заморышам чуть-чуть больше трехсот лет, даже вместе с Паюзой. Настоящие черные альпинисты. По глазам видно, как всем хочется вниз, в теплую долину, но страшно, страшно...

В самом деле.

Вот Карлик Нос. Он был так устроен, что не украсть чего-нибудь просто не мог. Он воровал все и везде. Его будущее было определенно. Внизу, в теплой желанной долине, ласково помаргивали огоньки больших сроков и казенных домов.

Или Куж-Кувап.

Куж-Кувап всегда толкался возле женских уборных. Ну какое будущее может ожидать ушастика, предпочитающего большую часть своей жизни толкаться возле женских туалетов? Конечно, он предпочел бы остаться на ледниковом щите, однако его уже зацепила лавина.

Или Томка Тпру, по фамилии Тпрунина.

Прямо на уроке она могла завизжать, забиться в истерике. Ее посещали видения. Например, пьяный отец, кидающийся на мать с ножом.

Черные альпинисты.

Улица солнцем залита. Визг на катке. Можно подраться с Колькой-на-тормозах, сбегать к дому Темира — говорят, у него бабки сумасшедшие, можно заглянуть в Когиз или в библиотеку, там книгами пахнет.

Я отчетливо различал каждый огонек в долине, меня томила тоска.

Заточка в кармане Паюзы...

Наверное, лучше читать Дарвина, чем валяться в больнице. Наверное, лучше всматриваться в ночные одинокие звезды, чем помирать в тепле от гангрены.

„Я незаметно для самого себя и почти безотчетно сделал открытие, что удовольствие, доставляемое наблюдением и рассуждением, гораздо выше того, которое достигается спортом".

Это точно.

Если уличные похождения называть спортом, то Дарвин тысячу раз прав.

Но бывало, я срывался.

Сунув ноги в разношенные протертые валенки, перепоясав пальто, натянув на голову старенькую кроличью шапку, я очертя голову бросался вниз в долину, туда, где так легко потерять ноги, а то и саму жизнь.

Однажды я грудь в грудь столкнулся с Паюзой.

Я бежал из библиотеки. В руках у меня была какая-то книга. Я специально обошел дом Портновых, чтобы не столкнуться с Паюзой и все-таки столкнулся с ним грудь в грудь.

Он пусто и холодно уставился на меня.

Я замер.

Если бы он слона встретил, он взглянул бы на него так же пусто и холодно. Какая разница, я или слон? В мире все возможно. Двумя пальцами, но без брезгливости, он взял из моих рук книгу, впрочем, раскрывать ее он не стал. Он только спросил:

— Зачем?

Он, наверное, имел в виду книгу.

Я обреченно пожал плечами. Нас окружали заснеженные деревья, дома, сугробы...

Действительно, зачем?

А зачем небо? Зачем снег? Зачем летняя река, пескарь на крючке? Зачем дым, тишина, звездное небо?

Я был как разбитый храм, рее во мне было разбито и вынесено. Мне жадно хотелось поговорить с Паюзой. Но о чем? О книжном шкафе Темира? О тетках, едущих через всю Россию? О том, что он, Паюза, здорово смахивает на Дарвина? О сохранении избранных пород в борьбе за существование? О деде Филиппе, чуть ли уже не ночующем в церкви или о дяде Грише Зоболеве, пьющем практически каждый день?

(Напиваясь, дядя Гриша Зоболев кричал, что когда-то он принимал участие в освободительном походе в Китай. Не знаю, что это был за поход, но думаю, хунвэйбины в Китае вовсе не случайное явление. В их жилах текла и кровь дяди Гриши Зоболева. Он не мог не оставить своих следов в далеком Китае. Может, в этом и заключалось высшее назначение дяди Гриши Зоболева.)

Паюза задал верный вопрос.

Зачем?

Черные альпинисты.

Апельсины катились и катились по желобу.

Сгорел старый рынок. Выпустили и снова посадили отца Портновых. „Происхождение видов" вместе с автобиографией Дарвина было раз на пять мною прочитано и перечитано. Обокрали соседку тетю Зину. Вынесли всю рухлядишку, оставили на подоконнике черную-черную поварешку, уж очень у нее был неказистый вид. А поварешка была из серебра.

И так далее.

„Чтоб я тебя вымаливал".

Я вымаливал тебя в лесу под Академгородком, где тревожно и страшно скрипело ночное дерево. Я вымаливал тебя под звездами Ахайи, когда длинные волны раскачивали под бортом мириады полосатых колорадских жуков, занесенных на архипелаг тугим африканским ветром. Я вымаливал тебя под низким сырым сахалинским небом и на окраине какого-то малайского кампонга, где под ногами жирно и мягко продавливалась рыжая тропическая глина. Я вымаливал тебя над письмами Димы Савицкого, над книгами друзей, над рецензиями А.Занорного, и еще, и еще, и еще где-то...

Ты будешь жить вечно.

Костер в ночи. Продымленные бурдюки с вином. Кривая, раздавшаяся вширь олива.

Когда Эдип плакал от радости, услышав