журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

стоял такой же обшарпанный однотумбовый стол Николая Андреевича Сафронова, и поначалу, когда мне было что-нибудь непонятно по работе, я обращался не к хмурому Игнатченко, которого побаивался, а к нему. Лицо у Николая Андреевича было бабье, волосы жиденькие, стригся он высоко под бокс, большие уши топорщились, и в свои сорок с небольшим казался он мне пожилым. Но во взгляде его наивных серых глаз было что-то детское, беззащитное. Разговаривать с ним надо было громко — слушал он, склоняя голову набок, пытаясь угадать по губам говорившего то, что недослышал. Принятый чуть раньше меня учиться на счетовода Паша Прудников как-то сказал, что Николай Андреевич делает вид, что глухой. Сказал напрасно — Николай Андреевич страдал от своей глухоты. Поговаривали, что когда-то он был женат, но жена от него ушла. Адмссыльный, в свое время он работал бухгалтером в Сталинске-Кузнецке, а теперь раз в месяц ходил отмечаться в стоявшую на берегу спецкомендатуру. Ходил туда и сосланный на Васюган во время коллективизации Игнатченко. Кто состоит на спецучете, было видно в ведомостях начисления зарплаты — там имелась графа удержания пяти процентов заработка в пользу комендатуры, но за что кого сослали — об этом на работе никогда не разговаривали.

Носил Николай Андреевич подпоясанную потертым узеньким ремешком толстовку цвета фиолетовых чернил, мятые брюки, которые зимой сменял на стеганые ватные; осеннего пальто у него не было, с наступлением холодов приходил он на работу в изрядно поношенном зимнем и облезлой рыжей шапке с болтающимися ушами, в которой становился похожим на непутевого льва из фильма Флемминга „Мудрец из страны Оз“, виденного мною в сороковом году. Много лет спустя я прочту своей дочке о том Льве, Страшиле и Дровосеке в пересказанной Волковым сказке „Волшебник Изумрудного города**, но тогда тот Лев и его друзья из довоенного кинематографа казались таким же детским цветным сном, как и все, что было до разделившей жизнь надвое роковой черты.

Когда вспоминаю тех, кто работал со мной, подчас возникают перед глазами и их росписи — вероятно потому, что по многу раз в день приходилось видеть их на бухгалтерских кантировках. У Игнатченко роспись взбегала волнистой линией и завершалась кружочком, от которого спускался резкий прочерк. Ковакина писала свою фамилию ровными круглыми буквами, у Паши Прудникова, ставшего впоследствии главбухом, а затем и директором рыбозавода, каллиграфическая роспись, словно резолюция, косо подымалась вверх. А Николай Андреевич ставил под своими кантировками лишь заглавную „С“ с коротким хвостиком. Почерк у него был беспорядочный, буквы писал не слитно, слова не дописывал.

Истинные бухгалтера — педанты. Помню, как у ссутулившегося от многолетнего сидения за конторским столом Скубаева однажды вечером не сходился баланс на один рубль двадцать копеек. Старик сличал итоги в карточках с записями в оборотной ведомости, пересчитывал цифры — все совпадало, а баланса не было. Игнатченко нервничал — составляли отчет; Скубаев задерживал других, но продолжал дотошно искать. На электростанции выключили свет, старик продолжал пересчитывать при керосиновой лампе. Ушел домой Игнатченко, а Скубаев, укрывшись долгополым пальто, остался ночевать в конторе на составленных стульях. Был он тоже из адмссыльных, без семьи, дома его никто не ждал... А наутро раскрыл оборотную ведомость и обнаружил ошибку. Стоимость двух оказавшихся на излишках метелок в шестьдесят копеек, записанная красными чернилами, вечером при тусклом свете казалась записанной черным. Чернила были самодельными, и цветом мало отличались одно от другого. Шестьдесят копеек нужно было вычитать, а Скубаев прибавлял, и баланс „не шел** на те злополучные рубль двадцать.

Николай Андреевич не был дотошным и частенько делал „ сторно “ — исправления своих же ошибочных записей, отчего его кантировки пестрели красным. Игнатченко сердился и кричал на него, Николай Андреевич неубедительно пояснял что-то насчет суммарной разницы, но через какое-то время вновь выводил красные цифры. Игнатченко снова кричал, а Николай Андреевич опять ссылался на суммарную разницу.

Считать и писать приходилось много, охочих поговорить в рабочее время Игнатченко быстро обрывал, однако когда отлучался из кабинета, у женщин то исподволь, а то сразу возникал разговор о повседневных заботах, горестях и надеждах, кто-нибудь вдруг вспоминал довоенное... Но входил Игнатченко, все умолкали, вновь сыпалась торопливая дробь конторских счет, постукивали о чернильницы перья, звучали редкие, лишь связанные с работой реплики. Николай Андреевич в общем разговоре участвовать не мог, но ему тоже хотелось поговорить. Думаю, что, ощущая свою ущербность, он острее понимал чужое одиночество и потому обращался ко мне. Впрочем, может потому, что я просто ближе других к нему сидел.

Как-то он мне сказал, что у него в Подмосковье живет сестра, и еще есть брат, который на фронте. Мне ждать писем было не от кого, а он получал и от сестры, и от брата. Жил Николай Андреевич в рыбозаводском домике вместе с матерью, седой малорослой старушкой, изредка приходившей к нему в контору, и весточки те были в основном ей — маме. Несколько раз я замечал, как Николай Андреевич сам пишет на работе письма, и мне казалось, что должны быть они скучные, канцелярские, не такие, какие бы написал я, если б было кому...

Однажды он рассказал, что, живя в Сталинске-Кузнецке, играл в футбол.

— Хавбеком. Знаешь, Дима, что такое хавбек?

Конечно, я знал, что такое хавбек, бек, голкипер, знал, что такое корнер, аут... Ведь мальчишкой я гонял мяч возле железнодорожной насыпи. Еще там, тогда... У Николая Андреевича тоже когда-то была иная жизнь, от него я впервые услышал, что есть такой город Сталинск-Кузнецк. Оба мы попали сюда из другой жизни, каждый из своей, но и он и я в прошлой жизни играли в футбол. Я с мальчишками возле пропахшей паровозным дымом и креозотом железнодорожной насыпи, он — в заводской команде. Но я не мог представить его бегущим в трусах за мячом на футбольном поле. Его, в подпоясанной узеньким пояском толстовке, мятых брюках, помятого жизнью и такого не похожего на хавбека...

Еще меня удивляло, что он ходит на кинофильмы. Мое кино осталось там, в детстве, и потом долго, долго было не до него, первый раз в кино, за стеной которого помещалась школа, где я недолго проучился, пошел я уже в сорок четвертом. А Николай Андреевич смотрел все кинофильмы, не удавалось ему это лишь, когда в бухгалтерии засиживались за полночь с годовым отчетом.

Когда надо было поделиться впечатлениями о кинокартине, то в первую очередь он говорил, хороша или нет была музыка. Может, хотел показать, что ее слышал, но, вероятно, был восприимчив к ней.