журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

соловья в роще Евменид, он уже знал, что умрет в Колоне. Когда Михаил Тропинин прятал в карман палатки нераспечатанную бутылку водки, он уже знал: черный альпинист — это не он.

Когда Этеокл, изгнав Полиника, приближался с союзными войсками к Фивам, он уже знал, что оракул обещал победу тому городу, земля которого примет прах Эдипа. Когда Михаил Тропинин отталкивал женщину, пытавшуюся его обнять, он уже знал: его судьба в долине.

Все равно к этому примешалось что-то еще.

Томас Манн в конце своего блистательного романа в общем намекнул на это „что-то“. Ну, может, знание... Или неопределенное ожидание каких-то чудесных событий, которые должны случиться на краю времен...

Но ту свою повесть, то странное путешествие Михаила Тропинина на Курильские острова я писал уже с отмороженными ногами. По глупости, правда, я еще верил, что боль вот-вот кончится.

Но боль никогда не кончается. В этом Дарвин меня убедил. И профессор Кукук, конечно.

Саблезубый тигр, как известно, делал все, чтобы не отстать от быстрого роста муравьеда. Почему-то профессор Кукук считал, что муравьед покрыт панцирем. Или так Томас Манн считал. Саблезубый тигр делал все, чтобы не утратить своей замечательной способности бойко разгрызать панцирь муравьеда. Тот же, со своей стороны, никогда бы не стал так огромен и не заковался бы в такую толстую броню, не окажись на свете столько охотников до его вкусного мяса.

Но вот странно.

Если природа действительно хотела защитить муравьеда этим все более и более утолщающимся панцирем, то какого черта с тою же страстью, так же упорно наращивала она челюсти и клыки его врагов?

Пузиры.

Мыльный пузиры.

На некоторых южных островах Тихого океана местные жители чуть ли не до начала нашего века пользовались особыми каменными монетами.

Каждая такая монета, а их немного, это что-то вроде огромного шлифовального круга с дыркой в центре. Ее и втроем поднять трудно. Правда, в этом и нет надобности. Как правило, такая монета всегда лежит в неглубокой чистой заводи. Видеть ее может каждый, но принадлежит она кому-то одному. Как, скажем, открытие в искусстве. Такую монету нельзя спрятать в чулок, украсть, наконец, ее никому нельзя сбыть без ведома владельца, все знают, кому сегодня монета принадлежит. И если уж она не твоя, то хоть лопни, хоть убейся, никого ты не убедишь, что она твоя.

Ни желания, ни мечты, ни твое отношение к славе, богатству, к счастью никак не влияют на каменную монету. Люди приходят и уходят, люди покупают и продают, а она просвечивает сквозь прозрачную воду.

Она неразменна.

Она вечна. Как искусство.

Она всегда принадлежит кому-то одному, не бывает у нее сразу многих владельцев.

Ставшие ветром.

Нет, черные альпинисты.

Девонская акула, ганоидная рыба, эогиринус, сеймурия, триасовый иктидопсис, опоссум, лемур, шимпанзе, мрачный обезьяночеловек с острова Ява, Паюза, римский атлет, Дима...

Не думаю, что эволюция завершена. Там впереди угадываются все новые и новые лица.

И что делать с главной особенностью человека, с тем, что он — животное-говорун?

Да, ледниковый щит, да, шепот холодных звезд, да, горнее одиночество. Да, туманность начинает сгущаться, она сгущается и сгущается в яблоко. Но ведь насмотревшись на звезды, надышавшись одиночества, осознав себя, человек однажды плюет на все и вновь спускается вниз в долину.

„И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет...“

Я тебя люблю.

1993 Новосибирск

РАССКАЗЫ

Вадим Макшеев

ПО СУТИ ДЕЛА

Когда вспоминаю кого-нибудь из тех, кого знавал в пору своей юности, приходит на память и то, что окружало нас тогда, что было для меня частью того времени. Вижу сумеречную, тесно заставленную столами рыбозаводскую бухгалтерию, где зимами, когда топили печь, бывало теплее, чем летом, слышу перестук замусоленных конторских счетов и возникает в памяти тогдашняя безысходность одиночества, долгое, долгое ожидание конца войны.

Главным бухгалтером был Александр Иванович Игнатченко. Припадавший на короткую от рождения ногу, сутулый, хмурый — он уходил с работы последним, и его маленькие глаза с короткими белесыми ресницами всегда были красными от недосыпания и напряженности взгляда. Писали мы на рыхлой серой бумаге военного времени, самодельные (из чаги) бурые чернила расплывались, перо цепляло мелкие впрессованные щепки, но затем и такой бумаги не стало; утомляя зрение, стали писать и делать кантировки на страницах, вырванных из книг и довоенных журналов. Работали допоздна, зимами, когда составляли годовой отчет, засиживались и после полуночи. Слабый свет от комхозовской электростанции то вспыхивал ярче, то мерк, в двенадцать часов свисавшие с потолка голые лампочки, дважды моргнув, окончательно гасли, и бумаги на столах освещали загодя зажженные керосиновые лампы. Потихоньку, по одному, бухгалтера и счетоводы расходились по домам, а Игнатченко оставался в бухгалтерии один с документами, умолкшими конторскими счетами и ночными тенями в потрескивавших от уличной стужи углах.

Однажды он не явился на работу, чего прежде никогда не случалось, а в одиннадцатом часу пришла его жена Наташа:

— Александр Иванович заболел, вот написал что-то, велел отдать...

Маленькая, смуглая, она за глаза величала мужа по имени-отчеству. Может, потому, что была моложе его, а может, не хотела ронять его авторитет в глазах других.

Буквы на клочке бумаги наползали одна на другую, строки шли вкривь и вкось и разобрать можно было лишь одно слово: „лошади".

Через час Игнатченко пришел сам. В белом овчинном полушубке, подтаскивая ногу, прохромал к своему двухтумбовому столу в углу кабинета, откуда можно было наблюдать за работавшими в бухгалтерии, и, опустившись на стул, обвел всех тяжелым взглядом. Что-то хотел сказать, но рот стягивало в сторону, он невнятно повторил, и мы поняли — он хочет посмотреть кантировки. Счетовод расчетной группы Маруся Малышева боязливо положила рядом с его чернильным прибором из серого мрамора обработанные сегодня документы. Он долго смотрел на них, потом поднял голову и, страдальчески кривя губы, спросил:

— То-топор дог-гнали?

Одни испуганно глядели на него, другие делали вид, что погружены в работу.

— То-топор дог-гнали? — мучаясь повторил он в гнетущей тишине.

Кто-то прыснул со смеху, но тут же смолк.

— То-то-топор...

— Догнали, — сказал я.

Он успокоился, опустил голову в завязанной под подбородком тесемочками суконной ушанке и замолчал.

Вошла заплаканная Наташа и увела его. Игнатченко пошел, не сопротивляясь. Грузный, обмякший...

Около месяца он пролежал в больнице, затем появился на работе, но никто не насмелился заговорить с