Князь мертвецов - Илона Волынская

– Когда я смотрю на вас сейчас, то сомневаюсь, действительно ли мы потомки Маккавея[40], – раздался мелодичный, как ручей, и такой же холодный голос.

Не узнать Йоэля было невозможно – его серебряные, как изнанка ивового листа, волосы, струились из-под щегольского цилиндра, рассыпаясь по плечам идеально скроенного сюртука. Старик в лапсердаке был прав – задохнуться от зависти можно!

Отец Гирша медленно опустил руку и обернулся, его губы скривила усмешка.

– Мы? – сильно нажимая голосом, повторил он. – Мамзер, сын нелюдя и развратницы, считает себя одним из сынов Маккавеевых?

Да что в этом городе, поветрие заразное – оскорблять чужих матерей?

– Зато он не трус! – яростно выпалил Захар.

– Ладно, ты, это… – Из толпы выбрался старый Альшванг, исподлобья поглядел на старшего Гирша, так что тот торопливо отвел глаза. – Не лезь не в свое дело, Йоська. Иди, вон, вытачки какие сделай, воланчики пришей… Оставь дела серьезные серьезным людям!

– Люууудям… – Йоэль улыбнулся такой прекрасной, солнечной улыбкой, что увидь ее, любая барышня потеряла бы сердце – если не навсегда, то хотя бы на время. – Мою мать будут убивать как идене[41], меня – как нелюдя ушастого, но дело, конечно же, не мое. Не надрывайтесь, Гирш. – С усмешкой на четко очерченных губах он повернулся к Захару. – Что бы вы ни говорили – ничего не изменится. Они не хотят бороться, они хотят, чтоб просто – ничего не было. Не произошло, не случилось, исчезло само или кто-то помог… И будут хотеть, пока их не начнут убивать. А у мертвых желаний нет.

«С этим я бы поспорил: не то чтоб вовсе нет… Точнее, они не сразу пропадают, – подумал Митя. – И эти последние желания – самые горькие. Потому что чаще всего – несбыточные».

Захар Гирш постоял мгновение, потом нагнулся, подобрал брошенную фуражку и со всех ног кинулся прочь.

– Захарка! Ты куда, шмендрик, побёг, а ну, вертайся! – заорал старший Гирш, но Захар даже не оглянулся. С рычанием старший Гирш повернулся к Йоэлю. – Ты! Будь проклят твой колючий язык! Azoy az ir kenen trefn а kozak! Makhn dem mlakhn fun toyt faln in libe mit ir![42]

Полный бессильной злости крик еще отдавался эхом в переулке, когда послышался цокот копыт и на площадь перед синагогой выехал казачий разъезд. Впереди на бокастом тяжеловозе скакал младший Потапенко. Хорунжий был трезв, но неопрятен, как после долгой и отчаянной, не для удовольствия, а для забвения, гульбы. Несмотря на прохладу последнего октябрьского дня, казачий мундир его был распахнут на груди, из-под него комом торчала не слишком чистая сорочка. На сгибе локтя лежала тяжелая казачья нагайка. При виде собравшихся у синагоги людей губы его растянула улыбка длинная и неприятная, открывающая желтоватые, слишком крупные для человека клыки. Нагайка скользнула в руку, он стиснул рукоять так крепко, что побелели пальцы. Взгляд его не отрывался от Йоэля.

– Шо за собрание? Всем разойтись – приказ губернатора! – заметно порыкивая, рявкнул Потапенко. – Марш по домам, жидовня! Нечего тут… сговариваться.

– А вот и казаки навстречу, – тоже улыбаясь криво, но одновременно чарующе, протянул Йоэль. – Чувствуете себя пророком, господин Гирш? Ваши проклятия сбываются.

Гирш крякнул – то ли зло, то ли растерянно, не понять.

– Шо сказал, нелюдь ушастая? – Звучно хлопая рукоятью нагайки в ладонь, хорунжий подался в седле, громадиной нависая над кажущимся сейчас особенно хрупким Йоэлем. – Давай кажи еще, дай мне повод язык-то твой поганый жидовский укоротить. – Он хлестнул ногайкой воздух. Тяжелый, гибкий хвост ее туго свистнул у самого лица Йоэля. Хлопнуло, будто выстрелило.

На лице Йоэля не дрогнул и мускул. Он снова улыбнулся:

– Как угодно господину хорунжему. Вам по закону дозволено нас, погань жидовскую, хоть бить, хоть языки укорачивать… Абы только не любить – вот любовь ваша – это уж беда так беда!

«А вот если бы тебе язык укоротили чуть раньше – это было бы не только законное, но и благое деяние», – безнадежно подумал Митя.

Хорунжий побелел, будто в лицо ему швырнули горсть муки. На бледном лице ярко сверкали налитые кровью глаза и выделялись лезущие из-под верхней губы клыки.

– Ах ты тварррь! – нагайка взлетела, готовая обрушиться Йоэлю на голову…

– Хорунжий! – Митин крик хлестнул громче, чем плеть.

Младший Потапенко замер с занесенной над головой нагайкой. Медленно оглянулся. Его налитые кровью глаза нашли Митю, из груди вырвался клокочущий рев.

Митя глянул исподлобья, позволяя тому, что все больше заполняло его душу и становилось его сутью, выглянуть из глаз.

Потапенко замер. Вахмистр Вовчанский коснулся плеча своего хорунжего:

– Оставь, а? Хватит, твое благородие… Поехали… – опасливо покосился на Митю и тут же торопливо отвел взгляд.

Потапенко шумно выдохнул и опустил руку:

– Не лезли бы вы не в свое дело, Митя. Добром прошу! – Он ударил массивного коня пятками и погнал его прямиком на испуганно сгрудившихся людей. – Рррразойсь! Ррразойдись по-хорошему, пока всех не заарестовали!

Люди брызнули в разные стороны, разбегаясь из-под копыт прущего на них тяжеловоза.

– Вы бы тоже шли домой, паныч Дмитрий. Ей-богу, целее будете! – задержался возле Мити Вовчанский и поскакал следом за своим командиром.

Обдавая ветром, пахнущим конским потом, звериной шерстью и яростью, казачий отряд проскакал сквозь толпу.

– Мне теперь ждать ангела смерти, а, ребе Гирш? – провожая их недобрым взглядом, процедил Йоэль и направился навстречу Мите.

Вспыхнувшее над крышами солнце высветило его прямой, тонкий силуэт и заиграло на серебристых волосах.

– А шо то до Йоськи за поц пришел? – пронзительно-громким голосом безнадежно глухого человека поинтересовался седобородый.

– Тот самый полицай зунеле, что нашего ребе Шнеерсона отправил на цугундер! – буркнул ему в ответ старший Альшванг.

– Шо? – переспросил седобородый.

– Самоглавного полицмейстера нашего сынок, дай Б-г им обоим здоровьечка! – проорал портной.

– Ну вот я же вам говорил! Тут уже полицейские – а вы: баррикады, баррикады! – аж взвился седобородый.

Угол рта у Йоэля дернулся, и он на миг мученически прикрыл глаза. Митя поглядел на него с превосходством – хорош альв до чрезвычайности и даже с манерами, но нет, не светский человек, лица держать не умеет.

– Вы еще громче говорите, ребе Соломон, а то вас в полицейском участке плохо слышно, – через плечо бросил Йоэль и повернулся к Мите. – Если вы пришли насчет сюртуков, господин Меркулов-младший, – очень сухо, очень холодно сказал Йоэль, – то вынужден вас разочаровать: нынче мне не до шитья.

– А когда будет? – спросил Митя, глядя на Йоэля таким же ледяным взглядом.

– Ничего не могу достоверно обещать.

– Собираетесь нарушить свои обязательства? – еще высокомерней поинтересовался Митя.

– А смерть, она, видите ли, освобождает от всех и всяческих обязательств, вам ли не знать! – зло усмехнулся Йоэль.

Митя ответил ему такой же усмешкой, чуть подался вперед и прошептал почти на ухо:

– Не от всех. И уж точно не со мной!

«Вот подыму тебя, ушастый, и будешь мне сюртуки дошивать, пока не разложишься!» Правда, шедевра портновского искусства тогда не получить – поднятые способны лишь на примитивные работы и уж вовсе не способны творить. А потому Митя очень постарался умерить злость, хотя она все же прорывалась в голосе.

– Позвольте узнать, что за разговоры о смерти? Что у вас тут за паническое сборище? – тихо и быстро спросил он.

– А господин Кровный Мораныч не соизволил задуматься, к чему приведут ваши ночные подвиги? Поймали злоумышленников и счастливы? – также тихо прошипел в ответ Йоэль.

– Ни к чему особенному не приведут! – рявкнул Митя – если, конечно, можно рявкать вполголоса. Ему вовсе не хотелось, чтоб все слышали, как он тут делится сведениями из кабинета губернатора. Но чего не сделаешь, чтоб сохранить добрые отношения