Князь мертвецов - Илона Волынская

со своим портным. – Посидеть вашему каббалисту, да и инженеру тоже, придется, но быстрого военного суда не будет. А будет тщательное расследование, которое проведет мой отец, а уж он-то понимает, что полицмейстер…

– Их… не повесят? – едва шевеля губами, спросил Йоэль, и его и без того бледное лицо вдруг начало стремительно сереть.

– Да нет же! – радостно заверил его Митя. – Мы с отцом постарались!

Глаза Йоэля стали вдруг неподвижными, устремленными в одну точку, как у покойника. Потом он попятился, поглядел на Митю совершенно безнадежным взором и уже в полный голос воскликнул:

– Что же вы наделали!

– Да говорю же вам, ничего смертельного с ними не станется…

– Это-то и страшно! – рявкнул Йоэль. – Поверьте, лучше, гораздо лучше было бы, если б ребе Шнеерсон был повешен на площади сегодня, без суда и следствия! Тогда у остальных был бы хоть какой-то шанс! – Он повернулся к остальным и крикнул: – Их отвезли в тюрьму, казни не будет!

И тогда над толпой вдруг взвился короткий глухой крик – будто вскрикнуло огромное, смертельно раненное животное, угодившее в ловушку, из которой нет выхода.

Глава 53

Вкус крови

– Идут! Идут! – Мелкий, тощий мальчишка вылетел из-за угла. Босые ноги его чавкали грязью немощеной улицы, слишком длинная ватная кацавейка была разодрана от подола до самого ворота. Глаза страшные, безумные, а из-под всклокоченных волос на висок стекала кровь. – Идут! – Он вихрем пронесся мимо, обдав Митю смрадом пота и ужаса, врезался в толпу и помчался бы дальше, если бы старый Альшванг не сгреб его в охапку. Мальчишка забился, завыл, отчаянно брыкаясь и ничего не соображая.

– Ну, тихо-тихо! Тихо, я сказал! – старый портной встряхнул мальчишку и будто от этой встряски разум у того прояснился, а взгляд стал осмысленным.

Он огляделся по сторонам, наконец понимая, где он и что с ним, и вдруг завизжал:

– Убили! Убили! Бегите!

– Кто убил? Кого убили? Да говори ты толком! – сопровождая каждый вопрос встряхиванием, продолжал Альшванг.

– А всех… всех и убили! – Мальчишка вдруг захохотал – дико, страшно – и тут же захлебнулся рыданием. И снова зашелся смехом. – Выволокли из пролетки и уб… уб… убили! Она кричала, она так кричала! – смеясь и плача, бормотал он.

Старый портной погладил его по голове, а потом размахнулся и отвесил короткую затрещину, от которой голова у мальчишки мотнулась. Истерика тут же оборвалась, он только дышал – хрипло и часто, будто все еще бежал. В руку Альшвангу кто-то сунул флягу, горлышко ее стукнуло мальчишке об зубы, тот глотнул – глаза его выпучились, и он закашлялся, плюясь и сгибаясь пополам. Видно, не вода там была.

– Говори по порядку! – скомандовал Альшванг.

– Мы с Иц… Ицкой пошли до тюрьмы. Как… как големов гонють поглядеть.

– Шдёмиль! Не насмотрелись еще! – крикнул кто-то, но Альшванг кинул в толпу грозный взгляд и там стихли.

– Дальше давай! – скомандовал он мальчишке.

– Пригнали. На тюремный двор. Ворота закрывать стали, а тут толпа – и внутрь, пока ворота открытые. Камни у них, палки, ломы были железные… Бить начали по големам. Кричать… «Выдайте нам жида-убойцу, казнить его будем!» И на тюрьму пошли. А самоглавный полицмейстер оттуда как выскочит, как рявкнет, как пальнет!

«Отец?» – Митя и сам не понял, как очутился в толпе возле мальчишки.

– И городовые разом с ним. Выгнали всех прочь и ворота захлопнули. А те злые все, в ворота колотить начали, орать, что жиды Спасителя распяли, старого амператора убили, полицмейстера растерзали, а там и до них доберутся…

«По нисходящей пошли… От лучшего к худшему…» – подумал Митя.

– А самоглавный полицмейстер жидам продался! А тут… тут… – Он снова забился и зарыдал. – На извозчике Лифшиц, учитель который… проезжал… С женой. И с дочкой. Тут как заорут: «Жид! Жид!» И на них. Из… из… коляски выволокли и… убиииили! Ломами… Ломами забили. Она кричала, так кричала – Ривка Лифшиц… А мы с Ицькой тикать…

– А Ицька где?

– Не знаааюуу… – снова заревел малец. – Нас на фабрике местные пымали, я вывернулся, а Ицька пропааал!

«Ривка Лифшиц… – колоколом гудело у Мити в голове. – Откуда я знаю это имя?» Он вспомнил. Чай у Тодоровых, девица в блузке с пышными рукавами, делавшими ее похожей на свечу Яблочкина. Бурно протестовала против целования барышням рук. Ее забили ломами. Выволокли из коляски и забили. Вместе с родителями. Потому что они просто проезжали мимо. Просто проезжали…

– А что же… городовые? – хрипло выдохнул Митя, его голос звучал странно.

– Когда городовым было дело до евреев, если, конечно, их не надо арестовывать! – процедил Йоэль. – Шли бы вы отсюда, господин Меркулов, все что могли, вы уже сделали. – Он зашагал прочь, больше не оглядываясь на Митю.

Площадь перед синагогой пришла в движение. Люди разбегались, будто всем им враз нашлось дело. Кто-то ринулся прямиком в синагогу, кто-то сворачивал в узкие окрестные улочки, старый портной подхватил мальчишку на руки и скрылся в проулке.

Митя остался совершенно один. Растерянно огляделся, не понимая, что ему теперь делать. Бежать стыдно – будто он испугался! Но стоять тут в одиночестве было и вовсе нелепо, да и кто ему все эти люди? Надо возвращаться домой, велеть тетушке с Ниночкой на всякий случай запереться в доме. Тетушку стало даже жаль – навряд ли, отправляясь сюда, она предполагала столкнуться с такими волнениями. Потом надо добраться до тюрьмы и, если отец там, спросить его… спросить… как же так? Почему… как так вышло, что девушка, с которой Митя недавно пил чай, сегодня умерла – так чудовищно и… несправедливо!

Он почти неосознанно перехватил трость так, чтоб можно было ударить, и пошел прочь с площади. Сейчас еврейский квартал и вовсе казался вымершим – ни души. Только призрак Фиры Фарбер завис над крышей «Дома модъ» и тревожно колыхался на ветру. Мертвая девушка напряженно глядела вдаль. Митя миновал ворота – обычно распахнутые, сейчас они были накрепко заперты – и свернул на соседнюю улицу. Еще один новенький фонарь торчал на самой границе квартала. Сам не понимая почему, Митя заторопился – казалось, что, если он успеет проскочить туда, за фонарь, висящее в воздухе напряжение развеется без следа.

В этот момент воздух сзади дрогнул, словно его пронзила незримая молния. Митя обернулся: призрак кричал. Невидимая ни для кого, кроме него, мертвая девушка реяла в воздухе, вокруг нее клубилась тьма, а волосы и подол словно трепал ураган. И кричала, кричала, кричала, надсаживая горло в неслышимом для людей вопле!

Крик раздался впереди. Жуткий, словно ревел чудовищный многоголовый зверь и одновременно истеричный. В переулок ринулась толпа.

Первой слаженно, шаг в шаг, бежала четверка здоровяков – кузнецы, а может, мясники. Лица их были радостно-хмельными, а на руках они волокли выкорчеванную на бульваре скамью с тяжелыми чугунными лапами. Ни на миг не замедляясь, ринулись к выглядящему самым богатым дому и ударили скамьей в запертую дубовую дверь. Загудело. Здоровяки размахнулись еще раз и принялись равномерно колотить скамьей в дверь, будто тараном. Дверь затрещала. Отлетела первая щепа, вторая, раздался громкий хруст, и длинный разлом прочертил ухоженный мореный дуб. За дверью кричали, кажется грозили полицией, но крик этот пропадал в таранном грохоте и утробном уханье здоровяков.

Толпа лилась в улицу сплошным потоком и тут же разбрызгивалась на мелкие, кажущиеся безобидными людские ручейки: кто-то уже ломился в двери домишек победнее, часть хлынула в соседние улочки. Сосредоточенно и деловито они бежали мимо вжавшегося в стену Мити, обдавая тяжелым, густым ароматом застарелого пота, нестиранной одежды, спиртного и несвежей пищи. Он видел лица – мужские, женские и подростков постарше. Иногда перекошенные, с налитыми кровью глазами, но чаще в них была решимость и даже некоторая просветленность: будто мчались они вершить важное, а главное – праведное дело!

Мелькнуло знакомое лицо, и Митя узнал Сердюкова, мужа убитой медведем лавочницы.

– Лавки их разбивайте, люди!