Последнее дело - Гоблин MeXXanik

и зал будто задержал дыхание. На миг стало слышно только лёгкое шуршание платьев и осторожное покашливание в дальних рядах. Даже свечи на люстрах будто бы начали гореть ровнее, будто и им велели вести себя прилично.

Распорядитель вышел на середину ковра, поднял руку, и голос его прозвучал удивительно звонко, отражаясь от мраморных стен:

— Господа! Церемония начинается.

Разговоры стихли окончательно. В зал один за другим вошли высокие гости. Первым был глава жандармерии, в белом мундире с золотыми аксельбантами, от которых даже люстры могли бы позеленеть от зависти. Следом шли несколько членов императорского совета, каждый с лицом человека, которому доверили хранить не только государственные тайны, но и рецепт любимого соуса Его Величества.

Музыка гимна уже стихала, когда двери вновь отворились. По залу пронеслась едва уловимая волна, и все повернули головы почти одновременно, как по команде.

В зал вошёл отец.

Филипп Петрович выглядел, как всегда, мрачно и собранно. Его белый мундир сидел безупречно, но на лице отражалось то же, что я помнил с детства: суровая сдержанность, из-за которой даже собственные тени предпочитали держаться от него подальше. В его взгляде читалась такая уверенность, что мне на секунду показалось: если грифон на императорском гербе решит ожить, то первое, что он сделает, это встанет по стойке «смирно» перед моим отцом.

Я отметил в себе иронию: кто-то приходит на церемонии, чтобы показаться. Он же, чтобы напомнить всем, что опасность может носить белый цвет и при этом смотреться элегантно.

Филипп Петрович не задержался в проходе, не удостоил никого долгим взглядом. Он шёл ровно, почти бесшумно, и зал будто сам расступался перед ним. Казалось, дорожка под его шагами становилась жёстче, а воздух вокруг тяжелее.

Князь прошёл мимо нас. Я почувствовал, как Арина чуть крепче сжала мою ладонь. Я же лишь коротко кивнул отцу, хотя сомневаюсь, что он это заметил.

Филипп Петрович занял место рядом с императорским креслом, по правую руку от трона, сохраняя привычную неподвижность. Казалось, он и сам был частью этого мраморного зала: холодный, величественный, внушающий уважение одним фактом присутствия.

В зале пронеслось еле слышное перешёптывание. Все поняли, что и здесь он остаётся тем, кто всегда ближе к центру силы, чем остальные. Я вздохнул и подумал: ну что ж, теперь торжественности в зале точно не убавится. И всё же на миг старший Чехов позволил себе движение. Его взгляд скользнул по рядам, задержался на нас.

Я ощутил это почти физически. Вид его был по-прежнему строгим, но за этой суровой оболочкой вдруг мелькнуло нечто иное, едва уловимое, но отчётливое: одобрение. И даже гордость. Он не улыбнулся. Не кивнул. Никаких жестов, которые могли бы заметить окружающие. Только короткий взгляд, в котором я, к собственному удивлению, узнал то, чего всегда ждал в детстве.

Я поймал его взгляд и слегка склонил голову. На секунду между нами установилось молчаливое согласие. Арина, уловив это, осторожно сжала мою руку. Я понял: она тоже почувствовала. И в её глазах отразилось то же тепло, которое вдруг прокралось в мою душу, несмотря на весь холод зала. Я выдохнул. И отметил про себя: пожалуй, этот взгляд стоил куда больше, чем любые слова или награды.

Наконец, двери распахнулись настежь, и торжественно прозвучало:

— Его Императорское Величество!

Все поднялись. Я тоже встал на ноги, поправив манжет, и заметил краем глаза: Арина держалась спокойно, без дрожи, как будто всю жизнь только тем и занималась, что встречала императоров.

В зал вошёл сам Император, в белом, как и все, но разница была очевидна: на нём белый цвет смотрелся не как одежда, а как символ. Герб на груди сверкал золотом так ярко, что на мгновение я прищурился.

Оркестр, затаившийся у дальней стены, вдруг взял первые ноты гимна. Трубы и скрипки поднялись вместе, наполнив зал музыкой, от которой даже дорожки, казалось, встали по стойке «смирно».

Я поймал себя на мысли: музыка звучит прекрасно, величественно… но слишком уж громко. Прямо как вся эта церемония. Империя явно боялась, что мы забудем, где находимся.

— Надеюсь, гимн не повторят на бис, — тихо пробормотал я, наклоняясь к Арине.

Она едва заметно улыбнулась, глаза её блестели. И я подумал, что даже в этой торжественной обстановке, среди сотни белых костюмов и тысяч свечей, самое настоящее и живое — это её улыбка рядом.

Император встал перед троном. Движение было неторопливым, но в нём чувствовалась та уверенность, которая не требует лишних жестов. Он не спешил говорить, а просто смотрел.

Взгляд его медленно скользил по залу, задерживаясь то на одном ряду, то на другом. И в это мгновение я ощутил, как сила повелителя словно сгущается в воздухе. Она легла тяжёлым покрывалом на плечи присутствующих, прижимая к креслам и дорожкам. Вдохнуть стало труднее, как будто весь зал оказался в глубокой воде.

Я заметил, что почти все опустили головы. Кто-то подчинившись привычке, кто-то не выдержав тяжести императорского взгляда. Белые костюмы и платья вдруг перестали казаться нарядными и превратились в некое подобие униформы покорных.

Где-то в глубине зала раздался шумный выдох, почти стон, и чей-то голос сорвался на короткое «ах!». Несколько человек одновременно обернулись. Там, в дальнем ряду, один из гостей не выдержал и потерял сознание. Слуги подхватили бесчувственное тело и почти бесшумно вынесли прочь, будто и для таких случаев у них давно была отработанная инструкция.

Император не дрогнул. Даже не попытался сделать вид, что его смутила эта сцена. Наоборот. в его лице было удовлетворение. Будто сам факт, что чьё-то тело не справилось с его присутствием, подтверждал правильность мироустройства.

Я отметил, что Арина держится удивительно стойко: её подбородок остался приподнятым, взгляд ясным. Но рука в моей ладони слегка дрожала.

Император перевёл взгляд в сторону трона, сделал лёгкий жест и его голос, спокойный и властный, разнёсся по залу:

— Садитесь.

Слово было сказано без нажима, но публика отозвалась как единый организм. Все опустились на места, будто облегчённо, словно тяжесть хоть немного спала.

Я сел рядом с Ариной и подумал: да, это именно тот случай, когда даже молчание правителя звучит громче любой речи.

Император выждал, пока в зале воцарится тишина, и только тогда заговорил. Голос его был не громким, но в нём звучала такая сила, что каждое слово словно врезалось в каменные стены.

— Мы пережили времена, о которых не любят вспоминать, — начал он. — Времена, когда сама Империя стояла на краю гибели. Когда казалось, что старый порядок рухнет,