Рождённые из пепла - Акили

самая большая и белая, которую ей поручили особенно беречь. Вывеска портняжной мастерской скрылась вдали, и Линн грустно вздохнула, всё ещё ощущая на языке вкус чая и сладостей. Ей нравилось ездить к Шарлотте.

Как-то Линн заговорила о ней с королевой.

Микая тогда сидела в кресле и читала. Вернее, делала вид, что читала. За несколько минут она так и не перевернула страницу, а глаза не бегали по строчкам. Королева снова о чём-то задумалась.

– Госпожа, вам что-то угодно? – спросила Линн, нарушив тишину.

Микая подняла взгляд.

– Твоя служба стала куда лучше с тех пор, как ты вернулась, – заметила она. – И ты больше не смотришь на меня так, словно ожидаешь своей смерти.

Линн вздрогнула. На губах Микаи Валдис играла лёгкая беззлобная усмешка.

– Я лучше узнала вас и поняла, что была неправа. Простите меня, госпожа.

«Ты совсем не знаешь нашу леди Каю. До пожара она была самой мягкой и великодушной во всей Этерне. Ночь Пепла и этот дворец разбили её доброе сердце. Сейчас она одна среди волков. Но искренние друзья рядом способны вновь разбудить в ней доброту и мягкость. Стань ей таким другом, и сама удивишься, какую женщину перед собой увидишь», – эти слова сказала Шарлотта. Линн тогда случайно проговорилась о своих страхах и сомнениях о королеве и не ожидала услышать такого ответа.

Портниха Шарлотта всегда очень располагала к беседе. Линн и не заметила, как выложила ей всю свою историю, пока та заплетала замысловатые косы Миле. Шарлотта же поделилась, что знала королеву с детства. Вот почему Микая так часто ездила в портняжную мастерскую – чтобы поговорить с единственным на свете другом. Платья – лишь предлог. Уродливые платья – тонкий расчёт.

Линн была польщена таким доверием. Вот они тайны, ради которых Генрих отправил её сюда, ради которых угрожал жизнью Милы. Теперь в руках Линн были ключи от многих замков.

– Шарлотта предложила удочерить Милу и меня, – внезапно сказала королеве Линн.

– Ш-ш! – Микая тут же напряглась и подняла руку. Продолжила уже шёпотом: Никогда не упоминай её имя в этом дворце. Ты хочешь, чтобы её взяли в заложники или убили?

– Простите, Ваше Величество. Я не специально.

Линн вовсе не хотелось вредить портнихе. Она была так добра к ней и Миле. Линн всё ещё не могла привыкнуть к той осторожности, которой королева держалась уже больше трёх лет. Ни с кем не поговорить, не выдавать имён своих друзей, не чувствовать безопасности даже в собственной комнате. Как вообще так можно жить и сохранять рассудок?

– И что ты ответила? – уже обычным голосом осведомилась королева, не называя ни имён, ни конкретного предмета разговора.

– Я… не уверена, Ваше Величество.

– Для тебя это был бы хороший вариант.

– Вы хотите, чтобы я ушла?

– Откровенно говоря, я удивлена, что ты этого не сделала.

Линн этого не сделала. Она сама не знала, что заставило её остаться, снова прийти во дворец и в комнату, где она едва не умерла, служить женщине, которая заставила её выпить яд, лгать мужчине, который угрожал жизни Милы?

Неужели Линн начала нравиться игра, где она хоть что-то значит? Ведь раньше она была бессильной, была никем. Теперь же она могла выбирать, и сама вероятность этого согревала.

Когда Линн увидела, кто теперь сторожит дверь королевы, то испуганно ахнула. Поль прожёг её взглядом и хмуро отвернулся.

«Не бойся, – сказала ей Микая. – Он здесь по приказу канцлера, и канцлер вышвырнет его как бездомную собаку, если Поль снова допустит ту же ошибку. Он не такой дурак».

Скорее всего, канцлер запретил Полю трогать Линн, так как уверен, что она ему служит. Наверняка именно это имела в виду королева, но не могла сказать вслух. Стражник стоял теперь точно за дверью и всё слышал.

– Он меня запер, – изрекла королева, не уточняя, кто этот «он». – Ты знала?

– Нет! Что вы! Да кто мог осмелиться? Я бы пришла раньше, но лорд канцлер сказал, что вы велели не беспокоить себя вечером и утром, и я…

– Твоё счастье, что не знала.

Линн тогда не могла понять, играет ли королева на чужие уши или говорит серьёзно.

– А платья? – строго спросила она.

– Мне ничего неизвестно, королева, – сказала Линн чуть громче, чем было бы естественно, а сама виновато кивнула.

Канцлер приказал ей забрать все платья до единого и принести ему. Увильнуть было нельзя, королева сидела на пиру, и никто не мог помешать. Пришлось выполнить.

– Понятно, – изрекла Микая и больше ничего не сказала… громко. Вместо этого шепнула несколько поручений Линн на ухо.

Сейчас Линн снова везла платья. Шарлотта перерыла мастерскую, кое-что быстро перешила, чтобы найти для «леди Каи» необходимые ей наряды – скучные и невзрачные.

Кто бы знал, что Микая использует уродство как щит, чтобы король никогда ей не интересовался? Когда канцлер строго приказал сжечь все её наряды, Линн не понимала причины. Теперь в окружении платьев она чувствовала себя значимой особой, потому что в её власти было решить, во что их превратить: в «щит» королевы или «оружие» канцлера?

Линн снова посмотрела на белую коробку на коленях.

* * *

Арчивальд спустил стрелу с тетивы и промахнулся мимо центра на палец. Со стороны раздались восторженные аплодисменты и похвалы придворных дам, но сегодня они больше раздражали, чем радовали, а тёплое солнце казалось нестерпимо ярким и обжигающим.

Король даже снял короткий дублет и расстегнул верхние пуговицы на рубашке, но лучше себя не почувствовал. Дело не в жаре. Просто Арчивальд был не в духе. Дядя снова приходил и произнёс длинную речь о благе королевства и наследниках. Что б его.

Следующая стрела воткнулась от центра ещё дальше, но выстрелу всё равно хлопали и восхищались мастерством короля. Идиотки. Любая из них сгодится на ночь, но Микая… ни за что на свете!

Арчивальд так злился из-за канцлера, что за обедом избил кочергой слугу, что посмел пролить каплю соуса мимо тарелки. Растяпа! Генрих узнал и об этом.

«Подобное поведение не прибавляет вам любви народа, Ваше Величество», – сказал он.

«Мне не нужна их любовь. Пусть боятся!»

Любой, кто знал Арчивальда, сказал бы, что это неправда. Арчи нравилась лесть и восхищение. Отец никогда не хвалился им, никогда не был горд. Он хвастался перед другими успехами Осуина, Салазара, хвалил даже этого борова Джорано, но не Арчивальда. Словно на третьем сыне гордость всегда заканчивалась, и четвёртому доставалось одно брюзжание.