Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

священной глины из Кербелы и неумолчный гомон. Сунниты молятся вместе с шиитами, но в другом конце зала. Дворник-кассир-экскурсовод усаживается возле имама и нараспев читает по-арабски. Прихожане сосредоточенно ловят каждое слово.

После проповеди я подхожу к Фархаду:

– Кто вы на самом деле? Признайтесь уж наконец!

– Не все ли равно? – усмехается он. – Зови меня просто: работник мечети.

Церковь

– Приснилось мне однажды, что меня, мусульманина, крестят. Да так странно! Закутали в махровое полотенце, поставили на голову и давай воду лить, – рассказывает толстый горожанин, потягивая кофе. – Пришел я к батюшке, спрашиваю – что это значит? А он только рукой махнул: «Иди отсюда!»

В Дербенте переманивать паству не принято. Мусульманин может креститься только за пределами республики. Но в чужие храмы ходить разрешено. Городской блаженный, помощник муллы, порой расстилает коврик у алтаря церкви Покрова Пресвятой Богородицы и молится вместе с христианами. А на православные праздники соседи и вовсе валят гурьбой.

– На Рождество в храме больше мусульман, чем христиан, – судачат всезнающие бабули. – Здороваются, целуют батюшке руку. А на Крещение и вовсе толпой за святой водой съезжаются. Полдюжины пятилитровых баклажек берут. Купель по пять раз освящать приходится, иначе всю вычерпают.

Русские традиционно занимали нижнюю часть города, у самого моря. Приезжали на юг строить железную дорогу, развивать промышленность, учить в школах, да так и оставались – до самого распада СССР. В девяностые многие уехали. Поэтому прихожан у отца Николая мало. Он – из сунженских казаков, служит здесь уже четыре десятка лет.

– Завтра приезжает человек из епархии. Поведу его в мечеть и синагогу, знакомиться с коллегами. Айда с нами!

Синагога

Вечер пятницы. Во дворе синагоги – оживленный спор. Страсти кипят нешуточные. Надо понять, предал ли царя Давида Мерив, внук Шаула. Прошли тысячи лет, но для дербентских евреев это расследование актуальней любой газетной сенсации.

Горские евреи часто отождествляют себя с татами – кавказскими персами. Определенная логика в этом есть, ведь изначально словом «тат» тюрки называли оседлое нетюркское население, порой причисляя к ним даже армян. Евреи пришли на Кавказ из Ирана и говорили на диалекте джуури, сформированном так же, как идиш или ладино, – соединением иврита с персидским наречием. От языка кавказских персов он отличался мало, а в советское время правильный пятый пункт избавлял евреев от множества проблем, так что многие из них записывались татами. А вот кавказские персы из-за этого почти все стали азербайджанцами – легко ли мусульманину, которого все принимают за еврея?

К Дербенту в полной мере относятся слова Игоря Губермана: «Евреев очень мало на планете, но каждого еврея очень много». Они здесь делают вино и пекут хлеб, устраивают музейные выставки и торгуют. Самая востребованная парикмахерская по субботам закрыта. А в остальные дни здесь с немыслимой скоростью щелкают ножницами два человека в кипах и талит катанах, к которым приходит стричься вся округа.

В городе их осталось около двух тысяч. В девяностые годы спустившиеся с гор банды почти выжили евреев из Дербента. Они не были антисемитами, просто грабили тех, кто при деньгах. Евреи паковали чемоданы и уезжали с обжитых мест – в Москву, в Нью-Йорк, на Землю обетованную. Дербентцы стараются забыть о лихой эпохе. Новая синагога просторна, в ней детский сад и музей. Но еврейская молодежь по-прежнему покидает родной город. Одни говорят, что пришли последние времена и Бог собирает свой народ. Другие не хотят, подобно родителям, всю жизнь сидеть в крошечном магазинчике на краю страны.

Где бы ни жили евреи, они обрастают легендами. Дербент не стал исключением. Здесь рассказывают повесть о волшебном кранике.

Надумал как-то дагестанец приобрести в городе дом. По счастью, друг-еврей эмигрировал и продавал все, что не помещалось в чемоданы. Но, невзирая на обстоятельства, цену он заломил немалую. Удивился покупатель. Тогда еврей отвел его в подвал. Там в таинственном полумраке нависала труба. Из нее торчал ловко врезанный крохотный краник. Повернул его хозяин дома, и хлынул оттуда первосортный дербентский коньяк. Обрадовался дагестанец, заплатил сполна. На прощание хозяин предупредил: «Главное – не цеди много. Пей умеренно». С тех пор жил горец припеваючи. Но, как это всегда случается в сказках, нарушил он запрет. Стал торговать коньяком, выносить его из подвала канистрами. Почувствовали коньячные ифриты, что поток огненной жидкости оскудевает. А они и сами были не прочь на ней подзаработать. Сказывают, что стояла у них в отдалении цистерна с неучтенным коньяком, куда и вела заветная труба. Когда-то она была на территории завода, но однажды руководство предупредили, что завтра грядет особо суровая комиссия. Думали они, гадали, а потом нагнали рабочих, те за одну волшебную ночь разобрали часть заводской стены и вновь ее построили так, что заветная емкость оказалась снаружи. А теперь честно украденный продукт уходил у них буквально из-под ног! Прогневались ифриты и перекрыли трубу. Так и остался жадный горец ни с чем. Правда это или нет, не знаю, но доподлинно известно, что порой под блеклым современным домом счастливый владелец обнаруживал древние подвалы или сводчатую старинную баню с глиняными трубами в могучей стене.

– Эй, привет! Заходи, пообедаем! – кричит, высунувшись из окна по пояс, прихожанин синагоги. Дома у него еще один гость – закадычный друг-мусульманин, дочка на улице разучивает с соседями лезгинку. Ведь все они принадлежат к избранному народу – горожанам, жителям Дербента. Лишь одно отличие бросается в глаза. Двор горца сложно представить без боксерской груши, а тонкие, как тростинки, еврейские мальчики в кипах предпочитают шахматы.

Певицу Жасмин тут вспоминают не иначе как Сарочку, первую красавицу Дербента. Гордятся ее популярностью и в то же время осуждающе ворчат на первого мужа: «Сделал ее звездой себе на голову. Она бы отличные супы варила, а теперь сама не знает, что хочет».

В зале под синагогой – прохлада. За длинным столом люди передают друг другу виноградины и дольки мандарина. Я не сразу понимаю, что попал на поминки.

– Можно сказать пару слов? – спрашивает седая женщина.

Председатель степенно кивает.

Она встает, тяжко опершись на соседний стул. Слова ее звучат с неожиданной силой.

– Я обращаюсь к тебе, дербентский народ. Нет для меня людей родней и ближе. Все мы – евреи, армяне, азербайджанцы, лезгины, русские – прежде всего дербентцы. Одна семья. Наши народы можно разделить, поссорить, но нас не разорвать никакими границами. Когда страна рушилась, здесь в каждом храме молили: «Боже, храни СССР!» – и все отвечали: «Амен». Союз распался, нет и прежнего Дербента. Мой сын уехал