И на камнях растут деревья. Живая педагогика - Евгений Александрович Ямбург

при любых ее драматических поворотах. Печаль и труд – так определил он суть своих воспитательных усилий. Но это лишь видимая сторона жизни. Куда сложнее экзистенциальное постижение его личности.

В этом смысле книга Корчака «Наедине с Господом Богом (Молитвы тех, кто не молится)» приоткрывает в авторе многое. Странное по жанру это произведение.

Детство и старость, бессилие и бунт, жалобы и раздумья, радость и творчество – регистрация состояний человеческого духа? Корчак, как никто другой, обладал чувством эмпатии: умением вжиться, вчувствоваться в другого человека, мог «слышать шепот умерших и живых».

Он сам – целый мир: художник, ученый, простолюдин, но главное – ребенок.

Оркестр Дома сирот под руководством Януша Корчака. 1923

Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет свет покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир – опять большим и праздничным.

А. Галич

Исповедь? Но кто-то из великих сомневался в полной искренности опубликованных откровений. Между тем сознание художника – а Корчак, безусловно, относится к этому странному племени – всегда раздваивается. Даже в трагические минуты жизни, переживая смерть близкого человека, он неизменно фиксирует свое состояние. Здесь нет отсутствия глубины чувств и, что того хуже, лицемерия, ибо состояния – строительный материал любого творчества, как художественного, так и педагогического. «Слезы мои на продажу», – восклицает Я. Корчак в «Молитве художника» и будто предвосхищает название фильма своего соотечественника Анджея Вайды «Все на продажу». Там есть такой эпизод: главный герой, кинорежиссер, попав в автомобильную аварию, придя в себя от шока, первым делом хватается за камеру, дабы снять свое окровавленное лицо.

Что поделать, спонтанность и сила переживания художника мгновенно включают цепную реакцию, в основе которой миссия, предназначение, талант. Талант же, как известно, тоже дар Божий. Однако как бы мы ни пытались объяснить для себя жанровое своеобразие книги, нам не уйти от главного. Молитвы есть молитвы! Не больше и не меньше. Это самый деликатный вопрос, ключ к которому в подзаголовке книги – молитвы тех, кто не молится. Сегодня в России, в эпоху переживаемого религиозного ренессанса, уже нет нужды скрывать религиозные мотивы любого творчества: художественного или педагогического.

Другое дело, что, касаясь вопросов сокровенных, и педагогу, и читателю необходимо быть чутким и осторожным, особенно сейчас и особенно у нас, когда в краткие сроки приходится восполнять пробелы, проходить философский, исторический, религиозный ликбез. Но без этой сознательной культурно-философской перестройки настоящей демократизации личности не произойдет ни для педагога, ни для ребенка.

С большей или меньшей легкостью отказываясь по необходимости от привычных постулатов, мы немедленно подпадаем под обаяние новых или основательно забытых старых. Пример тому – взрыв интереса к русской философской школе.

Само по себе стремление познакомиться с работами В. Соловьева, Н. Бердяева, С. Булгакова и других блистательных, оригинальных философов вызывает только уважение. Слишком многие их предчувствия и мысли оказались провидческими. Мучительные размышления Н. Бердяева о смысле истории, С. Булгакова о проблеме «одержимости», утраты духовного центра читаются так, как будто написаны вчера.

Судите сами: «Вопрос этот, который за четверть века до революции с таким изумительным ясновидением поставил Достоевский, можно на языке наших исторических былей перевести так: „представляет ли собою Азеф-Верховенский и вообще азефовщина лишь случайное явление в истории революции, болезненный нарост, которого могло и не быть, или же в этом обнаруживается коренная духовная ее болезнь?“»

Или в другом месте: «Шатов поистине оказывается идеологическим предшественником того болезненного течения в русской жизни, в которой национализм становится выше религии, а православие нередко оказывается средством для политики. Этот уклон был и у Достоевского, который объективировал в образе Шатова соблазн беса национализма, прикрывающегося религиозным облачением. Этот соблазн подстерегает всякого, чье сердце бьется любовью к Родине, ибо национальное чувство неизбежно раздирается этой антиномией – исключительности и универсализма, – и, по совести говоря, кто из тех, в ком оно живо, не знает в тайниках души Шатова?»[8]

Основания, на которых строили русские философы свои суждения, – величие духа, искренность образа мыслей и образа жизни, – не могут не притягивать сегодня этически ориентированную личность думающего педагога. Смущает другое: известная легкость в восприятии вещей, требующих глубокой, сокровенной духовной работы. Мы как бы подтверждаем известное высказывание П. Я. Чаадаева, что каждая новая мысль бесследно вытесняет у нас предыдущую. Нормально – это когда на письменном столе учителя одновременно лежат цитируемая книга С. Булгакова и «Почему я не христианин» Б. Рассела (М., 1987), также мучившегося болезненными для культуры XX века вопросами.

Трагическая антиномия исключительности и универсализма обостряется у Корчака культурно-психологической проблемой двойного, если не тройного тождества: европеец-космополит, поляк, еврей.

Может быть, с этим связана его внеконфессиональность, экуменический взгляд и некоторые «еретические» суждения, рассыпанные по многим его книгам.

«Догмой могут быть земля, костел, отчизна, добродетель и грех, могут быть наука, общественно-политическая работа, богатство, борьба, а также Бог – Бог как герой, божок или кукла. Не во что, а как веришь»[9]. Последнее для него как для педагога важнее всего. «Я полагаю, – продолжает Я. Корчак, – корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он должен получить готовыми. Не видеть этого можно, если подходить к ребенку с „Я из тебя сделаю человека“, а не с пытливым: „Каким ты можешь быть, человек?“»[10].

С позиции ортодокса, которых немало среди неофитов последних лет, такой подход едва ли допустим.

Между тем известный психолог-гуманист В. Франкл, переживший ужас гитлеровских концлагерей, как бы продолжая мысль Я. Корчака, писал: «В век, когда десять заповедей, по-видимому, уже потеряли для многих свою силу, человек должен быть приготовлен к тому, чтобы воспринимать 10 000 заповедей, заключенных в 10 000 ситуаций, с которыми его сталкивает жизнь. Тогда не только сама эта жизнь будет казаться ему осмысленной (а осмысленной – значит заполненной делами), но и сам он приобретает иммунитет против конформизма и тоталитаризма – этих двух следствий экзистенциального вакуума. Ведь только бодрствующая совесть дает человеку способность сопротивляться, не поддаваться конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом»[11].

Нет, Я. Корчак в поисках свободы, пользуясь его же собственным выражением, не «потерял в давке Бога», но ему в одинаковой степени были чужды и мещанское слишком высокое понятие о человеческой мощи, и властные речения прислужников, посредников, толкователей: «Приди ко мне, ибо только мой Бог настоящий»[12].

Искусителей