Дитя чумного края - Натали Абражевич

Он обводил их взглядом, и все отвели глаза. Йер чувствовала, как ее ладонь сжимают чьи-то пальцы.

Рядом с Йотваном стоял и Йергерт. Йер не поднимала глаз выше груди, но черный плащ ни с чем не спутать, да и жесты его и манеры — она знала все, нисколько не забыла.

Он склонился к Йотвану и что-то прошептал, ткнул пальцем — Йер почудилось, что именно в нее, и она сжала губы. Йотван что-то уточнил и уже громко крикнул:

— Так, Йерсена, “не целительница” наша, дуй сюда.

В его устах имя хлестнуло, как удар.

Она зажмурилась, втянула воздух. Ну конечно, разве могло быть, чтоб Йергерт не решил ей сделать гадость сразу же, как подвернулся случай? Разве мог он устоять?

Йер с силой сжала зубы, вскинула лицо и с вызовом уставилась перед собой Заставила себя сползти с телеги, подойти — шаг вышел резким, рваным.

— Жги давай. Всех до единого. Чем меньше всего здесь останется, тем лучше.

Йер уставилась на кучу тел, привычно принялась искать чешуйку на губе, но ощутила грязь, забившую все трещинки. К руке бежали неприятные мурашки, на ладонях выступил противный липкий пот.

Она на миг стрельнула взглядом в Йергерта: чего он ждал? Что не осмелится? Что это святотатство осквернит ее, как осквернила она его жизнь в его фантазиях? Одно Йерсена знала точно: она не доставит ему удовольствия увидеть собственную слабость.

Потому с уверенностью, какой вовсе не испытывала, она подняла трясущуюся руку, принудила себя распрямить крючками сжавшиеся пальцы, и направила всю злость в то, чтобы разжечь яростное пламя.

Куча вспыхнула до верха крон, заставив отшатнуться всех, кроме самой Йерсены. Кто-то сдавленно ругался за ее спиной, но Йер стояла, замерев, не опуская руку и не отводя глаза.

Первая вспышка стихла, огонь присмирел, прильнул к кормящей его плоти, взялся пожирать ее проворно, жадно и усердно до того, что одно тело за другим как будто растворялось.

Вонь мгновенно пропитала воздух.

А Йерсена все стояла и смотрела, силясь навсегда запомнить и усвоить: на войне — вот так. Она хотела, чтобы каждое лицо, что таяло в огне, и каждая глазница, обнажившаяся и уродливая, каждый, кто был ей знаком, и каждый, кого видела впервые — чтобы все они остались выгравированными в ее воспоминаниях навек.

Глоссарий

Хору́гвь — в орденском государстве: воинское формирование, образованное из людей одного комтурства и включающее, помимо братьев и полубратьев, также кнехтов и светских рыцарей с соответствующих территорий.

Кира́са — латный панцирь. Классические кирасы состоят из грудной и спинной пластин, но когда в XIV веке они только начинали широко распространяться, они состояли только из грудной пластины — здесь подразумевается именно этот вариант.

Бацинет — тип шлема с кольчужной бармицей, характерный для XIV-го века.

Шапель — тип шлема без забрала и бармицы, формой напоминающего шляпу. Считается одним из самых дешевых.

Бармица — кольчужный элемент, обрамляющий шлем по нижнему краю и закрывающий шею, плечи, в некоторых случаях грудь и нижнюю часть лица.

Часть V. Глава 2

Путь по лесу был невыносимо долог — и в особенности оттого, что вечер опускался на дорогу, прятал в сумерках туман. Заметно холодало, лес сливался в один кряжистый массив, и в черноте едва ли различались ветви и стволы, сама дорога. Только небо, мутное и низкое, казалось светлым против черноты, что густо собиралась у земли.

Невыносимо долгожданное “Привал!” звучало уже ранней ночью — слишком задержались из-за нападения: пока тела сгорели да пока расчистили дорогу, пока снова смогли тронуться…

Лагерь разбивали мрачными, усталыми и без обычных шуток или смеха; от костров старались отводить глаза. Молчали суетливые купцы, тихонько жались шлюхи, все старались не встречаться взглядами. Все оживление и разговоры доносились лишь от рыцарей и их отряда — для них не случилось ничего особенного, и они сноровисто готовили ночлег, друг с другом обсуждали, что собрали с мертвецов.

Йер все далось ужасно тяжело — еще в дороге навалилась жуткая усталость и валящая с ног головная боль — гудел затылок, а виски ломило до того, что они будто разрывались. В голове ворочались далекие, но давящие мысли, от каких ей было только хуже: что она теперь поволочет с собою память о всех тех, кто не доехал, кто сгорел в ее огне — все лица отпечатались перед глазами, и она могла бы без усилий разглядеть хоть обгорающего Юнгина, хоть молодого серого плаща, хоть двух еретиков, что оказались один на другом, точно любовники, и вместе же и сгорели…

На стоянке, пока все возились, она несколько раз находила взглядом Йергерта — само собою вышло — и невольно вспомнила отъезд — его и собственный.

Седой и сросшийся с тенями Гертвиг шкандыбал вниз по дороге через двор, а подойдя, позвал ее в сторонку и, вцепившись пальцами до боли, просил с живостью, какой в нем сложно было ожидать. Глаза блестели несмотря на пасмурность тоскливой осени.

Просил он об одном: узнать выжил ли сын. За годы о нем ни единой весточки, и чудилось, что Гертвиг до сих пор держался лишь затем, чтобы узнать уже наверняка, лишился он всего или же оставалось еще что-то, стоящее того, чтобы побарахтаться.

Кожа до сих пор хранила ощущение его невыносимо цепкой хватки, его лихорадочный взгляд все горел перед глазами.

“Это ты та девочка, что Йергерту покоя не давала?” — так спросил он. Безымянная, безликая, простая девочка, не дочь гнилого Рода Линденау и не еретичка — попросту никто и для того, кто отдал на холме под липами так много.

Теперь эта девочка еще раз встретила того, кто никогда не видел ее безымянной или же безликой.

Йергерт причинил ей много зла, и даже эти одинокие последние года — его стараниями. И теперь, когда все наконец-то должно было измениться, она святотатствует и жжет тела из-за того, что и теперь он не желает отставать.

Сквозь усталость шевелилась злость. Бессильная и приглушенная, она была привычная, родная… утешительная. С ней было спокойнее, с ней Йер могла все, что угодно, лишь бы Йергерт знал: нет ничего такого, что она не сможет. Перед ним она не знала слабости.

А слабостей у нее много — это ей отлично показал позорный жалкий бой, что чуть не стал последним.

Она знала, что чуть было там не умерла, но все еще не в состоянии была это осмыслить, испугаться.