Допинг. Запрещенные страницы - Григорий Михайлович Родченков

Однако мне пора в Кёльн.

Кое-как доехал, поставил машину на стоянку, поел, вымылся после гадости и грязи; Вероника тоже всю ночь не спала, но собрала вещи к отъезду, и мы поехали в аэропорт. Подписку о невыезде с меня не взяли, я пока что подозреваемый, а не обвиняемый. Всю неделю в Кёльне я был словно зомбированный, ни на чём не мог сконцентрироваться, в голове и мыслях царил полный разброд. Сидел на лекциях, всё понимал, но интереса не чувствовал никакого, через десять минут всё куда-то пролетало — и снова пустота. Осторожно связался с моими друзьями в Москве — в ФСКН все бесятся, как это меня выпустили за границу. Из московского отделения на Азовской улице моё дело забрали и передали в центральный аппарат на Маросейке и там открыли уголовное дело. Предупредили, что сразу по прилёте меня заберут на допрос, будь к этому готов. Я договорился с адвокатом, он тоже был готов.

Двадцатого февраля, как только я прошёл паспортный контроль, меня в аэропорту приняли сотрудники ФСКН и повезли в своей прокуренной «девятке» на допрос на Маросейку, в этот помоечный Старосадский переулок. В мире нет другого места, которое бы я так сильно ненавидел. Меня ждал адвокат. Нам устроили допрос, длившийся часа три, предъявили обвинение: оказалось, что мы с сестрой являемся преступной группой и обвиняемся по статье 234, часть 3, — это тяжёлое обвинение. С меня взяли подписку о невыезде. Вины я не признал, и мы с адвокатом в письменном виде отказались от всех показаний, которые я давал ночью перед отлётом в Кёльн, с 10 вечера до 6 утра, когда допрашивать было нельзя — оказывается, есть такой закон. Я сказал, что на меня оказывали давление, что мне стало плохо и что я ничего не помню, поэтому всё, что я тогда наговорил, я отрицаю до последнего слова. Следователя это окончательно взбесило, и мы с адвокатом уехали домой.

Когда я приехал домой в пятом часу утра, всё было вверх дном — пока меня мурыжили на Маросейке, в нашей квартире полным ходом продолжался обыск! Веронику тоже практически приняли, то есть из аэропорта поехали вслед за ней к нам на квартиру и учинили полный обыск; даже ингаляторы от астмы забрать хотели, но Вероника не позволила, тогда забрали упаковку псевдоэфедрина, 20 таблеток по 60 мг. Никаких стероидов у меня не нашли, но оперативники рылись и копались, косились на мою реакцию и что-то там писали копеечными ручками. Мне было тошно на них смотреть, на этих безликих вырожденцев по метр шестьдесят ростом, с гадкими масляными глазами, как у тех, кто шуршит по ночам на такой работёнке. Они перебирали мои документы, зачем-то забрали военный билет офицера запаса, потом долго изучали старый профсоюзный билет, но оставили. Главное, что заграничный паспорт был всё время при мне: я сунул его в нагрудный карман рубашки, под свитер, как только прошёл паспортный контроль. И он сохранился!

Наконец они уехали. Мы немного прибрались, огляделись, и я лёг спать.

Спал я очень плохо и ехать на работу с самого утра был не в состоянии. Но когда приехал, там меня поджидала другая оперативная группа ФСКН с постановлением на обыск, им не терпелось обыскать мой рабочий стол, за которым я сидел во время первого досмотра. Сразу забрали системный блок от моего рабочего компьютера, затем рылись в моих бумагах, книгах и сувенирах, очень обрадовались, когда нашли старую ампулу станозолола 1996 года выпуска. Стали спрашивать, где тайник, где я храню анаболики, грозили устроить обыск на даче. Я сказал, что ключи от дачи лежат дома, у меня с собой их нет, к тому же туда до конца апреля невозможно ни проехать, ни пройти, всё под снегом или в непролазной грязи. Дальше снова пошёл торг — меня убеждали дать показания против сестры Марины, заявить, что она продавала анаболические стероиды, тогда я выйду на суд свидетелем, а она обвиняемой, но так как у неё маленькая дочка, которой ещё не исполнилось три года, то сестра отделается условным сроком. Я отказался. Тогда мне снова предъявили обвинение по статье 234, часть 3, Уголовного кодекса РФ и ласково предупредили, что в отношении меня многое решится через два дня, на следующем допросе, который состоится 24 февраля, после праздника российской армии. Вручили повестку и ещё раз предложили подумать и принять их предложение, а то хуже будет — сядешь на несколько лет. Тогда я не мог представить, что следствие будет продолжаться полтора года!

10.2 Попытка самоубийства. — Операция в НИИ имени Склифосовского

Никогда в жизни я не был в таком ужасном и безысходном состоянии, весь окружающий мир померк, стал чёрно-белым. Думать о завтрашнем допросе и сидеть дома 23 февраля, в этот непонятный праздник, было невыносимо, погода стояла ужасная, сумрачная и влажно-холодная; мы с Вероникой сходили в магазин, я почему-то очень замёрз, странно, я всегда был морозостоек. Есть не хотелось, однако надо было что-то выпить и согреться. На кухне давно стояла бутылка простецкого виски White Horse, я такое не пью, но тут вдруг открыл и выпил, как воду, грамм сто пятьдесят — и ничего не почувствовал. Но меня пронзила мысль, что никуда я завтра не пойду, никуда и ни за что, вот этого — не будет точно. Я себя убью. Появилось чувство неизбежности самоубийства, будто кто-то вдруг окончательно решил за меня!

Если бы у меня был пистолет, то я бы застрелился не раздумывая. Это благородная смерть. Повешение, особенно удавление ремнём на дверной ручке, мне было страшно представить — это исключено, это удел алкоголиков. Выброситься из окна нельзя, мы жили вчетвером на первом этаже в маленькой двухкомнатной квартире площадью 38 квадратных метров, на окнах решётки. Оставалось броситься на меч, как делали римские воины. Но меча не было.

Был нож.

Сказав, что я замерз, я налил в ванну горячей воды, пронёс из кухни острый нож, завернув его в полотенце, и закрылся. Немного подумал, полежал, согрелся. Вода налилась как раз до уровня моего сердца. Взял нож, посмотрел на него, примерился, где сердце и куда его направить — и слегка надавил. Нож вошёл совсем легко и не больно. Я немного поддавил ещё, затем вынул его, бросил на пол и стал смотреть, как из раны заструилась кровь, растекаясь по всему объёму