Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Я люблю душу человеческую и всегда ценю ее проявления, ценю откровенность и участие. Но так редко встречаешь это в жизни: «Все хотят иметь друга, и никто не хочет быть им» – глубоко верное изречение.

Что ж, если у тебя нет друга, постарайся сама быть другом, если тебя никто не любит и не понимает так, как тебе было бы желательно, – сама люби людей и учись понимать их.

«В науке мы найдем нравственные и общественные идеалы», – сказал нам Гревс. Разве не находим мы того же и в религии? Разве в этом смысле эти две области не совпадают? Поэтому необходимо любить и уважать науку…

18 августа

Великая, неразрешимая загадка жизни, – для чего создано все, – способна породить отчаянный пессимизм.

В самом деле: для чего все это? Для чего создан мир, если рано или поздно он должен погибнуть? Несмотря на колоссальные усилия, которые прилагает человечество для разрешения этой задачи, – она не решится нами никогда… никогда!! И с болью, почти с отчаянием приходится прийти к заключению, что не нам решать этот основной вопрос нашего существования:

Что нужно нам, того, увы, не знаем мы[100].

Не знаем! однако – надо жить, если сознаешь, что противно твоим убеждениям покончить жизнь самоубийством. Тяжело и мучительно сознание сделанных ошибок, но опускаться ли под этою тяжестью еще ниже или же, собрав все силы, постараться нести ее до могилы? Что лучше?

Еще в прошлом году, под влиянием сильного нервного настроения, я впадала в малодушное отчаяние; нынче весной казалось мне, что я должна умереть, что это страшное сознание раздавит, уничтожит меня вконец… даже мои религиозные убеждения готовы были уступить место привлекательной мысли о небытии в здешнем мире. И чисто внешние обстоятельства помешали: у постели близкой больной я не имела права решить свою судьбу, так как потрясение имело бы влияние на ее жизнь…

В конце концов, самою спокойною, самою утешительною оказывается смерть христианина. Я хотела бы умереть так – с философским спокойствием и нравственной силой! Я думаю теперь, что нет смерти прекраснее такой, когда человек, испытав в жизни массу несчастий, несправедливостей всякого рода, – умрет со словами: слава Богу за все! Такая смерть – истинно прекрасна. И я желала бы умереть именно с таким сознанием, несмотря ни на какие обстоятельства жизни.

Мы слишком мало думаем о смерти во время жизни, а между тем именно о ней-то и следует помнить более и чаще всего, так как в ней одной только мы можем быть уверены. Более мы ничего не можем сказать о своей жизни.

Суб., 5 сентября

Только что разошлись с моих именин товарки. В общем я довольна сегодняшним вечером, быть может впервые в жизни. В тесном товарищеском кружке так живо шла беседа о разнообразных вопросах; поднимались и политические, и исторические, и экономические, и, в частности, курсовые. Мы не спорили с пеной у рта о марксизме и народничестве, не кричали, а просто делились мыслями по всем направлениям, так сказать. Одною из главных мыслей в результате было признание невозможности решить такие сложные вопросы, каковы капитализация, предрешить исход исторического развития России. В этом мы представляли собою полнейший контраст нынешней молодежи, увлекающейся модными экономическими течениями и берущейся с плеча решать самые важные вопросы. На меня произвело самое хорошее впечатление наше общее настроение, которое можно назвать широким: все мы были очень терпимы, так прямо смотрели в лицо действительности и честно сознавались друг другу в своей несостоятельности при решении вышеуказанных вопросов.

Не обошлось, конечно, и без размышлений по поводу взгляда на брак, упомянули о «Крейцеровой сонате»… И никто из нас даже не заикался о «прелестях» любви, о личном счастии. Скорее, мы готовы были отнестись с сожалением к злоупотреблениям чувственностью и вытекающим отсюда «перепроизводством» детей, несчастных существ, которые вступают в жизнь неподготовленными к жестокой борьбе за существование, гибнут и ломают себя – произведя в свою очередь таких же существ. Да, еще не проникло в наше «общество» сознание необходимости целомудрия и нравственного внимания… чего же требовать от народа, если мы сами до сих пор еще стоим так низко и тонем в пучине своего собственного эгоизма.

Отсюда был один шаг до религиозного вопроса, но мы не спорили о вере. И, пожалуй, хорошо – это никогда не оскорбляет: мое убеждение остается при мне, ихнее – при них. Однако мне хотелось бы хоть раз в жизни встретить религиозного человека, стоящего несравненно выше меня по своему общему умственному складу, и провести с ним несколько часов в братской беседе. Иногда мне до боли хочется дружбы с таким человеком, братской работы с ним на всю жизнь. Но сегодня я все-таки чувствую себя хорошо: все мы были мирно настроены, так интересно беседовали, а главное – чувствовали симпатию друг к другу. Оживленный обмен мыслей вызывал добродушную насмешку в случае ошибки или ложного мнения и одобрение – в случае удачной и остроумно высказанной мысли. Пусть из нашего разговора нельзя было заключить о наших научных познаниях, но нельзя было отказать в прямоте и широте взгляда и честности намерений. А первое качество и связанная с ним терпимость – увы! – так редко попадаются теперь среди учащейся молодежи.

Когда ушла Леля С., разговор коснулся меня; Д-ди и Маня наперерыв стали уверять, как обо мне изменилось мнение на курсах к лучшему, потому что я стала совсем иначе относиться к людям. Я объяснила им прежнее следствием нервного состояния, которое было очень обострено первый год, проведенный на курсах.

Они вскоре ушли. Несмотря на то что мои умственные интересы не стоят в тесной связи с интересами их, что они не согласны с моими религиозными убеждениями, – я чувствовала, что все эти три девушки близки и дороги мне, что у нас все-таки есть много общего, что мы все стремимся стать людьми.

И глухою, острою болью отзывалось в моем сердце воспоминание о милой, далекой, бедной сестренке, обреченной навсегда жить, не удовлетворив своих лучших порывов… Это не переставая терзает мне сердце и окончится, должно быть, только с моей жизнью. Да! Вот он, крест, посылаемый каждому из нас. Но мой, вполне заслуженный, невидим для глаз и поэтому не возбуждает ни в ком сострадания. А одинокое страдание – двойное страдание!

Боже мой! Сжалься над Валей, сжалься над бедным ребенком, который за все