Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

– Господа, я думаю, что все эти приветствия относятся не ко мне… а к делу, которому я служу…

– Лично к вам! – раздался сильный молодой голос какого-то студента, и гром аплодисментов опять не давал долго говорить оратору.

«То, что вы слушаете здесь, доказывает, мм. гг., ясно-с, что в человеке существует потребность деятельности-с, стремление к идеалу… следовательно-с (это его любимое словечко), мм. гг., раз эта потребность существует, нужно дать ей удовлетворение. Тогда вы не будете знать, что такое скука. Да и деятельность, мм. гг., должна быть не только полезной, но и…» – слышала я речь профессора, стоявшего на столе в своей обычной позе, с сильно опущенной головой и глубокими глазами, пристально смотревшими из-под огромного выпуклого лба… Когда он кончил (а говорил он недолго), аплодисменты опять покрыли его речь, но уже в значительно слабой степени…

Снова молчание. Толпа стоит перед эстрадой и ждет… На стол[98] встал молодой еще профессор государственного права Гессен; перед этим он сидел в небольшом кружке студентов и говорил с ними о суде чести, так как начал свою речь такими словами: «Сейчас здесь зашла речь о суде чести, мм. гг., – должен ли он существовать или нет? Прошло уже то время, когда понятие государства охватывало собою все, когда отдельные индивидуумы сами по себе не существовали…» – так начал он… Вся суть этой коротенькой речи сводилась к тому, что понятие общества существует независимо от понятия государства, а значит, и суд чести должен быть свой, так как понятие о нем у общества и государства у каждого свое. – «Пока существует понятие общества, – суд чести может и должен существовать». Аплодисменты, и профессор сходит с эстрады.

Читают письмо Вейнберга, в котором он, объясняя свое отсутствие тем, что должен присутствовать при операции сына, посылает приветствие студентам. Опять аплодируют. Молчание. Гревс пробирается между студентами и в небольшом кружке студентов говорит с ними. Ждут его речи, но он, очевидно, не хочет говорить ее.

Я, стоя на столе между студентами, жадно за всеми наблюдаю. Молодежь в средине залы, стоят по стенам, стоят на столах, на стульях… в зале духота… я чувствую, что моя легкая шелковая кофточка совсем мокрая… Но вот в центре подымается молодой, красивый студент не то русского, не то восточного, не то еврейского типа и начинает… О, лучше бы он не говорил! Длинно, запутанно, запинаясь и заминаясь, начинает он «опровергать», по его мнению, «несправедливые нападки на нынешнюю молодежь, за отсутствие у нее идеалов». Разве она уж так плоха? разве она не доказала своих возвышенных стремлений тем, что на Нижегородской выставке с утра до вечера осаждала павильон воскресных школ, устроенный Хр. Дан. Алчевской? разве в Москве имя Александра Ивановича Чупрова не пользуется наибольшею популярностью? разве при одном только слухе об его уходе молодежь не волновалась? разве не популярно имя профессора Безобразова (тут он назвал еще нескольких, имена которых я забыла, но он оговорился, сказав, что это он приводит известные ему имена, тогда как у всякого из присутствующих есть, конечно, «свои» имена)? Наконец, разве Ходынская панихида не доказала с достаточною ясностью настроение молодежи? разве появление за последнее время целого ряда произведений, описывающих молодежь (в числе их оратор назвал Галюцко-Дмитриевой «Гимназисты» и «Студенты» Гарина), не доказало возрастающего интереса к ней? – Все это оратор говорил в опровержение появившейся статьи Шарапова в мае 1896 года в «Русском вестнике» о нынешней молодежи, которая поразила меня своею правдивостью, именно беспощадною и безотрадною правдивостью… Студент заключил свою речь уверенностью, что все нападки на молодежь и обвинения ее в отсутствии каких бы то ни было идеалов – совершенно несправедливы, что они у нее есть, что молодежь действительно живет ими.

Гром аплодисментов покрыл эту неподражаемую, длинную и запутанную речь, которая, кажется, и ясна только потому, что я привожу ее здесь очень сокращенной, самую ее суть. Я не утерпела и, обернувшись к своим соседям, двум студентам, спросила их, кто это говорил. – «Это Волькенштейн, восточного факультета… хорошо говорит… это один из наших ораторов». Я про себя только пожалела, что в университете нет лучших ораторов, чувствуя, что я могла бы сказать и вдвое короче, и гораздо выразительнее… Но возражать студентам я не стала; по их бледным, холодным, корректным лицам, с бородками клинушком, видно было, до какой степени они равнодушны ко всему окружающему…

Но что же настало потом?

Да вот что: толпа стояла и молчала. Несколько сот человек молодежи собрались сюда на праздник своей alma mater, и что же? – Где было веселье, оживленные разговоры и споры на темы научные и общественные? где? – В центре толпы некоторые лишь изредка переговаривались между собой; по стенам, на столах стояли группы молодежи, но и они стояли молча, и там не было заметно никакого движения…

Молчание нарушил один из студентов, юркий юноша, с физиономией несимпатичной и скорее нахальной, в пенсне, предложивший запеть Gaudeamus[99] для оживления собрания (?!!). И ему аплодировали! Я пожала плечами в недоумении.

В ответ на это раздался негодующий голос юного студентика с еврейским акцентом, вскочившего на стол: «Господа! что же это такое? Мы собрались на свой праздник, надо пользоваться случаем, чтобы обсудить разные вопросы, касающиеся студенческой жизни, – вопросы, которые требуют разрешения, и вдруг нам предлагают запеть… петь „для оживления собрания“! Товарищи! Что же это! Я ничего не имею против Gaudeamus, но ведь, посудите сами, что нам нужно говорить о делах. А мы – молчим, мы – стоим. Говорите же, товарищи!.. Толкуют о товариществе, о студенческих собраниях; вот мы собрались здесь! Говорите же! Возражайте друг другу, спорьте, но пусть будет обмен мыслей, пусть мы здесь решим некоторые вопросы, петь мы успеем потом…»

Ему опять аплодировали. Обидевшийся коллега его встал и сделал какое-то замечание по поводу пения. Но, очевидно, слова юного студента произвели впечатление. Начали «говорить», т. е. поднимается с одной стороны голос-два, им отвечали тоже двое-трое, и это были не речи, а скорее какие-то краткие замечания по поводу московских беспорядков. Завязался даже забавный спор между двумя студентами, из которых один стоял за то, чтобы у студенчества был свой особый бог, другой возражал ему на это, что его иметь неудобно, да и неловко как-то… что же студент за особое существо, которое должно создавать себе бога на 4 года? Это было уже совсем комично.

Я сошла со стола, где стояла все время, и