Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

нас, на Руси! И не счесть… И вот, в результате, все мы, «православные христиане», числимся исповедующими православную веру, подчиняясь преимущественно обрядам; мы в данном случае ничем не отличаемся от лишенных образования низших классов, но существенно хуже их. Словом, в сущности, мы ничем не отличаемся от неверующих, даже хуже их, потому что те взамен создают себе разные теории, иногда весьма высокого нравственного достоинства, и живут согласно своим убеждениям. И вот, вся эта масса общества, по крайней мере все те, которые называют себя верующими, в тысячу раз хуже сектантов и неверующих: первые страстно ищут истины, выхода из мрака, и не их вина, если они заблуждаются; а вторые прямо отрицают то, что мы на словах и по внешности признаем, но внутреннего смысла чего не понимаем, вернее – не вдумываемся и знать не хотим.

Жестокой иронией звучит это слово «верующий». Ищите их! Разве в монастырях найдешь несколько, да в некоторых семьях, где есть старые бабушки, да у некоторых из тех «униженных и оскорбленных», вся жизнь которых представляет одно бедствие или горе и единственным утешением которых может служить религия. Священники говорят нам проповеди, мы выслушиваем их и тотчас же по выходе из церкви забываем; так у нас много дел и забот, что едва-едва хватает времени со всем управиться. Таковы мы, называющие себя «верующими». Мы очень удобно чувствуем себя в окружающей нас обстановке и спокойно проходим наш жизненный путь: лишь пред смертью, может быть, у некоторых мелькает сознание того, что жизнь, пожалуй, прожита не так, как следует, но на пороге вечности уже поздно размышлять об этом.

И выходит – смерть Ивана Ильича, Толстого.

Когда я думала о жизни, которая, куда ни посмотри, всюду так складывается, все казалось мне так безотрадно, точно все подернулось траурным флером. Я думала даже о любви, о том чувстве, которое, как говорят, доставляет столько радости. Но и тут мне представились сейчас же дети, как следствие брака, и их современное воспитание; возникло сомнение: сумею ли я их воспитать как должно? И вся прелесть любви, о которой я столько читала, рассеялась как дым…

И меня вдруг неудержимо потянуло вдаль от этого мира, куда-то далеко, а куда – и сама не знаю…

Это было уже знакомое чувство. Я вспомнила, как в детстве оно охватывало меня, когда я увлекалась чтением житий святых, когда чтение истории о Страданиях Спасителя и Его последней беседе с учениками, в моем маленьком учебнике, волновало меня до слез… тогда я мечтала уйти в Египет или куда-нибудь в пустыню, поселиться в пещерах… Конечно, ребенком, я представляла себе лишь внешние обстоятельства жизни, но теперь то, что неудержимо тянуло меня неведомо куда, только прочь от этого мира, – теперь оно встало предо мною с изумительною ясностью. Кажется, случись тут подле меня монашеское платье, я, не колеблясь, тотчас же надела бы его и пошла в какой-нибудь монастырь.

Что же это со мною делается? Я упала головой на книгу и опять заплакала, как и тогда.

Что же со мною?.. Я сама не могу ответить на этот вопрос… и в отчаянии снова думаю о том, что чем жить, лучше было бы вовсе не существовать, если бы «Stoff und Kraft» могла убедить меня! Ни минуты не стала бы жить дольше.

Я старалась овладеть собою… Такое состояние немыслимо, надо как-нибудь, что-нибудь…

«Таков печальный конец земли. Мы можем утешиться только тем, что он является делом неопределенно далекого будущего…» – раздается в моих ушах мерный и спокойный голос Мушкетова, в котором чуть-чуть слышался действительно печальный оттенок…

29 октября

Занимаюсь; посещаю лекции; в результате на проверку является то же: делаю слишком мало, способности слишком невелики, память – о, несчастье!..

Вернусь к прошлому, чтобы рассмотреть причину всех причин.

Еще когда я жила дома, года три тому назад или немного даже раньше, я начала замечать, что моя память, прежде такая хорошая, понемножку начинает мне изменять. Я тогда уже не училась, и проверять свою память, так сказать, официально, по степени усвоения уроков, мне не было возможности, но все-таки я замечала, что помню значительно хуже прежнего. Потом стало еще хуже: иногда, сначала очень редко, почти незаметно, чуть-чуть я чувствовала странное ощущение сжатия головы в висках; душевное настроение сделалось особенно чутким ко всему неприятному; малейшая неприятность, слово, пустяк – производили на меня такое тяжелое впечатление, повергали меня в такое угнетенное состояние, от которого отделаться было крайне трудно; наконец, мое стремление учиться и та несчастная жизнь, которую я принуждена была вести против воли, то страдание, которое причиняла мне вечная неудовлетворенность всем окружающим, постоянное нравственное мучение, сознание пустоты и пошлости окружающей среды, бессмысленность своей жизни, жестокость матери, когда грудь готова была разорваться от рыданий, а мать, вместо утешения, смеясь, уходила в другую комнату… О, это уже слишком! При одном воспоминании такая буря готова подняться в груди… Я постоянно чувствовала не то страшную нравственную усталость, не то – не знаю что, но все меня расстраивало; занимаясь эти годы немецким языком, я замечала, что даже самое легкое изучение подвигалось довольно плохо, я все забывала… и – чем далее – тем труднее становилось помнить правила, литературу… За последнее время, перед отъездом на курсы, я сблизилась с Валей, читала с нею вместе Милля, не чувствуя уже себя такой одинокой в семье, как прежде; но, увы! самое чтение, изучение политической экономии не принесло уже мне пользы: я отлично помню, что прочтем, бывало, главу из Милля, но передать ее я не могу, не помню и готова хоть снова начинать. Книги, которые приходилось читать, я скоро позабывала; в 19 лет я начала замечать, что мне иногда даже трудно ясно выразить свою мысль: в разговоре я не вдруг могла подыскать нужные выражения, в письме – тем более. И вот, в дневнике моем и в письмах чаще и чаще начинают попадаться помарки… я хочу написать, а фраза никак не выходит, и – чем дальше – тем хуже. Не передать того ужаса, который иногда охватывал меня, когда я начинала всматриваться в свое, так сказать, умственное состояние: временами мне казалось, что я начинаю сходить с ума… Я боялась даже в дневнике признаться себе самой в этой мысли, – и в то же время я чувствовала себя физически здоровой, мои поступки, мысли – все было вполне нормально, за исключением того странного ощущения сжимания головы, которое время от времени повторялось, иногда доходя до боли. Это меня и сбивало с толку; тогда я начинала думать: значит, может быть, это только