Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

1897 год

Нерехта, 12 января

10 лет тому назад в этот день скончался мой отец…

Уж 10 лет прошло с тех пор, и много переменилось в жизни для меня; сама, покорна общему закону, переменилась я…

10 лет! Из робкого, застенчивого ребенка я обратилась в 22-летнюю курсистку; прежней детской робости нет и следа, застенчивость же и робость, вероятно, овладеют мной теперь лишь в присутствии такого лица, которое я признаю неизмеримо выше себя, а так как пока я вращаюсь в кругу людей обыкновенных, не подымающихся выше среднего уровня, то и чувствую себя отнюдь не ниже их…

10 лет! Много пришлось пережить, передумать… С поступлением на курсы был сделан перелом в моей жизни… Теперь, когда я немного разобралась во всех впечатлениях, когда первое волнение улеглось, – я вижу, какое благотворное влияние имеет на меня моя теперешняя жизнь. Я чувствую себя как бы обновленным, возродившимся к жизни человеком, я стала даже нравственно лучше… и много, много думала над жизнью… То, что раньше было подернуто туманом, – стало ясно, и какою же жалкою представляется мне моя прежняя жизнь!.. Те лица, к которым я с детства чувствовала какой-то страх, перешедший впоследствии в робость и застенчивость, – которые мешали мне много для правильного понимания и изучения людей, – теперь кажутся еще более «обыденными», если можно так выразиться; облачко застенчивости, мешавшее рассмотреть их, рассеялось, и я увидела их в настоящем свете. И я сама стала другим человеком; впрочем, нет, не другим, а только развилась больше, стала еще серьезнее смотреть на жизнь, еще глубже вдумываться в ее задачи.

Вместе с тем я чувствую себя иногда так легко, дышится так вольно… и чувствую в груди моей какой-то прилив силы необыкновенной: мне хочется борьбы, подвига, чтобы показать эту силу, которая, кажется, так и рвется наружу… Дыхание занимается… иногда кажется – весь мир была бы в состоянии перевернуть… Мне хочется действовать, идти, ехать куда-нибудь, а главное – дела, дела! Хочется разом увидеть весь мир, и глубокое отрадное чувство свободы переполняет всю душу… Да? и я – свободна? и я могу ехать, куда хочу, делать – что хочу, поступать – как хочу, и меня более не связывают эти цепи рабства… Ведь это – правда? Я – учусь… Я – на курсах…

Нет, только тот, кто знал свиданья жажду,

Пойдет, как я страдал и как я стражду! —

воскликнул гётевский певец… Я могу перефразировать это восклицание: смысл свободы понятен во всей полноте только тому, кто страдал от рабства. Иначе, как этим именем – как же назвать эти тяжелые годы моей лучшей молодости, прошедшие в 4 стенах, среди беспрерывных нравственных терзаний? Во имя чего лишали меня права учиться далее? Мальчика – отпустили бы с радостью и гордостью, девушку – не тут-то было! Ей и учиться нельзя, и курсы – вроде публичного дома, и у нее есть средства для замужества, словом – понятия о женщине самые рабские, и я испытала на себе всю их прелесть.

10 лет! А могилка на кладбище, вся занесенная теперь снегом, – пока еще нова…

А пройдет еще 10 лет?..

У меня одно только желание, одна страстная любовь, обращенная к тому Неизвестному Высшему Существу, Которое называется Богом, Которого я не знаю, но существование Которого признаю всем существом моим: чтобы я могла за эти годы принести возможно больше пользы для людей, чтобы я могла осуществить свое намерение: посвятить свою жизнь на дело народного образования. Пусть у меня будет хотя одна только маленькая школа, пусть дело мое будет и вовсе ничтожно, и труд незаметен, – я все-таки отдамся ему со всею любовью и страстностью, на какие я способна. Я буду сознавать, что живу недаром, что делаю необходимое, неотложное дело, что приношу пользу, количественно хоть ничтожную, но буду стараться улучшать ее качественно. «Цель жизни – служение всеобщему счастью», – формулировал Введенский ответ на мой вопрос, который я задала себе еще 10 лет тому назад, и плакала горькими слезами от бессилия своего разрешить его…

И теперь моя «цель жизни» выяснилась предо мною. Послужить народному прогрессу, по одной из неотложных его частей – народному образованию, – хоть этим способом сделать способным двигаться вперед… Пора! Народ сам хочет школ, сам открывает их, читальни, библиотеки… Пора! Пора! Уже 36 лет скоро, как он свободен, а невежество еще густым мраком окутало его… Пора взяться за ум! В деревню!!

Петербург, 8 февраля, 31/2 часа ночи

«…Мне жаль, что и налил и выпил я сам унижения чашу до дна…» – могу перефразировать я стихи Апухтина. Впрочем, что же? Жалеть ли себя за эту действительно выпитую до дна чашу не унижения, нет, и не разочарования – тоже нет, потому что я вовсе не была никогда очарована, а просто… наблюдений (если так можно выразиться) над современной учащейся молодежью? Жалеть ли о том, что я видела ее во всей ее неприглядности, во всей ее бессодержательности, покрытую какою-то тусклостью, точно серою дымкой, и где же? – на университетском празднике.

Жалеть об этом или нет? Закрыв лицо пред опасностью, с сердцем, сжатым горечью и страхом, – спешить спрятаться, раскаиваться в совершенном поступке, или же, прямо смотря в лицо факту, которого существование отрицать невозможно, – признать его за действительно существующий и не пускаться в бесплодные сожаления о том, что вот, мол, его я видела; но признать твердо, хотя бы сердце сжималось при этом от боли, хотя бы это доставило, в сущности, одно горе…

Последнее – более в моем характере. Я не жалею о том, что видела печальный факт, хотя что-то подсказывает мне: эх, лучше бы и не видеть его вовсе, ты ведь и так это знала… Да, многое знаешь, но все же легче, когда его не видишь во всей его неприглядности. Что ж делать? «Нынешняя молодежь»…

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно…[97] —

могла бы сказать тень великого поэта, если бы она могла пролететь над этим собранием.

Что же там было?

Я пришла в 11-м часу в зал Бренко, где назначено было это «чаепитие». До моего прихода уже говорил речь Яроцкий, читали письмо Исаева. Когда я вошла, оканчивал говорить Гарин (Михайловский), и за шумом я хорошенько не могла расслышать, о чем именно говорил он. После него, как он сошел со стола, воцарилось молчание, прерванное громом аплодисментов: это шел любимец молодежи, проф. Лесгафт.