Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Голова пошла кругом… Это ужасное – зачем? – выросло до колоссальных размеров, все закрыло предо мною и придавило меня своею тяжестью… На земле столько страдания… рано или поздно – оно все равно погибнет… весь мир погибнет…

О, если бы я была материалистка! если бы я не верила в бессмертие души! С какою радостью, одним выстрелом из револьвера разрешила бы я задачу жизни! Я бы умерла со спокойной и гордой улыбкой, в твердой уверенности, что я, часть природы, исчезну бесследно, сольюсь с ней и что я вправе это сделать, если хочу.

А теперь? раз я верю в бессмертие души, что мое собственное «я» никогда не уничтожится, – что мне от смерти? Ведь я же знаю, что и после нее буду существовать… Из земной жизни, которая мне все-таки известна, я перейду… в худшее ли, лучшее ли – все равно, неизвестно. Душа моя бессмертна. В силу чего же явились мы на земле и для чего?

Я пробовала разобрать вопрос с этической и религиозной точек зрения.

Я вспомнила лекцию Введенского «Условие допустимости веры в смысл жизни», где он доказывал, что смысл жизни заключается в исполнении нравственного долга, который предписывает нам служение всеобщему счастью. Но, так как всеобщее счастье на земле неосуществимо, что доказывается сочинениями философов и поэтов всех времен и всего мира, то мы вправе верить, что оно осуществится в посмертной жизни, что «исполнение мною нравственного долга искупляет всякое зло, испытываемое не мною, а другими… что это зло превратится даже в добро и что оно примирит с испытанным злом не только того, кто сам претерпел его, но и всех тех, кто, служа нравственному долгу, вел как бы бесплодную борьбу для освобождения мира от зла». Таким образом, он доказал, что при понимании смысла жизни в служении нравственному долгу, а этого долга – как служения всеобщему счастию, – вера в смысл жизни оказывается логически непозволительной без веры в бессмертие, ибо всеобщее счастье неосуществимо, если нет бессмертия. Он доказал так ясно и логически правильно возможность веры в бессмертие души, что я, всегда верившая в него, но считавшая это областью веры, почти невозможной для доказательства каким бы то ни было путем, – пришла в восторг от такого ясного, простого доказательства с логической точки зрения.

Я верю и в нравственный закон. Но все-таки это не разрешало вопроса: становясь на точку зрения Введенского, принимая во внимание исполнение нравственного долга с верою в искупление этим исполнением зла земной жизни в посмертной, – я не могла ответить себе на свое «зачем?», почему же вся жизнь устроена так…

Разве нельзя было бы обойтись без земной жизни? – ведь в силу этого мы должны жить на земле целую жизнь, зная, что в конце концов весь этот мир, в котором мы живем, в котором преследуем столько целей, планов, испытываем столько горя и страданий, – разрушится? Неужели же такая наша жизнь так необходима для осуществления всеобщего счастья, в том виде, как говорит Введенский? В силу какой случайности явились мы на земле – существа, одаренные разумом и бессмертною душою? Не говорю уже о вопросе о происхождении зла на земле…

С религиозной точки зрения… Мне было еще тяжелее. В самом деле: нас ожидает бессмертие, но какое? – Праведникам обещается вечная блаженная жизнь, грешникам – вечное мучение. Но ведь и в Писании сказано: «Много званых, но мало избранных…» Праведников немного, значит после конца вселенной счастье будет доступно только немногим, массу же ожидает вечное мучение. Но не все же так виноваты, не все настолько грешны, чтобы подвергнуться ему: если немного праведников, т. е. лиц с высоким нравственным развитием, то среди массы найдутся и люди средние, т. е. не ожесточенные грешники, но и в силу разных обстоятельств не настолько высокие духом, чтобы подняться до праведности. А учение Церкви не дает ответа на вопросы, что станет с этими людьми. Она просто делит всех на праведных и грешных, и в результате выходит опять то, что счастливы будут только немногие; а масса, испытавшая столько и здесь, на земле, – окажется обреченной на вечные муки в будущей жизни…

И мне невольно вспомнилась статуя Залемана, изображающая усталое, вечно стремящееся вперед человечество, с надписью:

Il tanto affaticar che giova?[94]

(Данте)

Помню, как меня охватила бесконечная усталость, когда я остановилась перед этой статуей… и мне захотелось самой сейчас же уничтожиться, с закрытыми глазами медленно погрузиться в нирвану… исчезнуть, слиться с природой как часть ее.

И опять это ужасное: почему же все это устроено так, а не иначе? – встало предо мною. Старый, забытый вопрос, который занимал меня одно время, когда я была еще подростком и размышляла о будущей жизни: почему же все-таки немногие будут счастливы, отчего Бог устроил все так? – этот вопрос встал вновь предо мною во всей своей ужасной ясности.

Я чувствовала себя подавленной, уничтоженной… Часы шли – я их не замечала…

Поздно вечером я подняла голову, посмотрела на икону, хотела было опуститься на колени и… не могла. Вся моя вера – точно заволоклась густым туманом, за которым исчезла. Ни слов, ни мыслей, ни настроения – ничего у меня не было на сердце для молитвы в эти минуты.

Я легла спать. Рука не сделала обычного движения – крестного знамения… Все точно замерло во мне…

На другой день я встала с тем же вопросом; за что бы я ни бралась – всюду меня он преследовал, и мне казалось еще бессмысленнее как свое, так и существование других.

И так все эти дни. Я почти не могу ничем заниматься, на сердце так тяжело… Теперь передо мной лежала раскрытая книга – «Боярская дума» – и какое мне было дело до всех этих бояр, окольничих, думных дьяков?..

И, упав головой на стол, я плакала горькими, неудержимыми слезами… и не стыдилась своих слез… Я была одна со своим отчаянием, никто меня не видел, да и кто бы мог мне помочь?

Как завидовала я всем материалистам! Как счастливы они своим сознанием, что нет никакого бессмертия, что они могут умереть с полным сознанием того, что уже не будут жить после смерти!

Я решила обратиться к Введенскому: может быть, он хоть что-нибудь сумеет ответить на мой вопрос…

13 октября

Прошло уже несколько дней… Я спрашивала Введенского. Конечно, он ничего не мог ответить мне на такой вопрос, прямо сказав, что