Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

работать. Работа, к моему удивлению, вдруг пошла. Я написал заново первую сцену обозрения. Потом – монолог в четыре страницы для Райкина. Всё это как будто получается ничего себе… Райкин принял монолог восторженно…»

Пьеса называлась «Под крышами Парижа» и была написана Шварцем совместно с эстрадным конферансье Константином Гузыниным, а по форме скорее напоминала обозрение. Основная сюжетная линия, фабула пьесы – это история актера Пьера Жильбера, уволенного из мюзик-холла за исполнение сатирических куплетов и карикатур на политических деятелей и потерявшего жилье. Жильбер выступал на улицах с песенкой «Вот я пришел» и танцевал. «Был такой огромный кофр, – вспоминал Аркадий Райкин об этой постановке, – он и сейчас где-то дома. Этот кофр принимал участие в действии – я таскал его на плечах. Кончалось тем, что мой певец создавал уличный театр, выступал во дворах перед рабочими».

Вскоре после окончания Шварцем работы пьеса была запрещена до выполнения всех требуемых доработок. «…Я писал тебе, что занимался тем, что переделывал программу Райкину, – писал Евгений Львович Наташе 15 октября 1951 года. – Продолжалось это целый месяц. Райкин поселился в Зеленогорске, в Доме архитекторов, и приезжал ко мне на своей “Победе”, со своим пуделем по имени Кузька каждый день. А два раза в неделю приезжал еще автор переделываемой пьесы по фамилии Гузынин, а иногда и Акимов – постановщик. Пьеса эта уже ставилась и была доведена до конца и показана Реперткому и Комитету, и запрещена к постановке в таком виде. От Райкина потребовали усиления труппы, а от автора – полной переделки пьесы. Сроку дали два месяца. Акимов звонил из Москвы после всех этих событий, предлагая взяться за переделки, и я нечаянно согласился. Звонок разбудил меня в четыре часа ночи, и я плохо соображал, о чем идет речь.

Пьесы такого типа, которые похожи на скотч-терьеров – и собака и не собака, и смешно и уродливо, словом, и пьеса и вместе с тем эстрадные программы – всегда отпугивали меня. Не в качестве зрителя, а как автора. А тут задача усложнилась еще и тем, что надо было перекраивать чужое, что я делать не умею. Ознакомившись со всем, что мне предстояло, уже, так сказать, при дневном и трезвом освещении, я попробовал взять обратно свое согласие. Ничего из этого не вышло. Получилось так, что мой отказ подводит и Райкина, и всю труппу, и Акимова.

Охая и ужасаясь, я приступил к работе, которая к моему величайшему удивлению оказалась более легкой, чем я предполагал. Даже увлекательной. Особенно вначале, пока мне понуканье моих заказчиков не мешало. И вот вчера жизнь стала человеческой. Работу я сдал, а заказчики выехали со «Стрелой» в Москву. В основном, несмотря на то, что пьеса переписана заново, – работой своей я не слишком доволен. Всё-таки это чудище. Помесь собаки с ящерицей. Но заказчики довольны. Москва, по-моему, работы не утвердит. Пока работа продолжалась, предполагалось, что я поеду вместе с Акимовым и Райкиным и автором в Москву. Потом это решение отпало, к моему огорчению…

Натуся, ты конечно помнишь, что двадцать первого октября мой юбилей. Мне исполнится пятьдесят пять лет. Если хочешь сделать мне приятное, то позвони в Комарово. Услышать тебя и поговорить с тобой для меня будет самым лучшим подарком. Позвони днем, часов в пять, или вечером, когда тебе удобнее…»

После трех переделок Шварцем текста начались наконец репетиции спектакля в постановке Акимова. Об этой постановке и о работе со Шварцем вспоминает Аркадий Райкин: «“Евгений Львович, я вам не помешал?” – “Входите, входите. Русский писатель любит, когда ему мешают”. Дабы вы не усомнились, что он действительно только и ждет повода оторваться от письменного стола, следовал и характерно-пренебрежительный жест в сторону лежащей на столе рукописи: невелика важность, успеется… Спеша вам навстречу, он еще издали протягивал в приветствии обе руки. Обеими руками пожимал вашу… <…>

Две стихии царили в этом спектакле. Первая – стихия ярмарочного спектакля… Другая стихия – политическая сатира, обличение буржуазного общества, осуществленное нами, надо признать, в духе времени, с вульгарно-социологической прямолинейностью. Готовя “Под крышами Парижа”, много переделывали по собственной воле и по взаимному согласию, но еще больше – по требованию разного рода чиновников, курировавших нас и опасавшихся, как водится, всего на свете. Всякий раз, когда я приходил к Шварцу с просьбой об очередной переделке, мне казалось, что Евгений Львович взорвется и вообще откажется продолжать это безнадежное дело, которое к тому же явно находилось на периферии его творческих интересов. Но он лишь усмехался, как человек, привыкший и не к таким передрягам. “Ну, – говорил он, – что они хотят на сей раз… Ладно, напишем иначе”. Он принадлежал к литераторам, которые всякое редакторское замечание, даже, казалось бы, безнадежно ухудшающее текст, воспринимают без паники. Как лишний повод к тому, чтобы текст улучшить. Несмотря ни на что…»

В действительности Евгений Львович испытывал противоречивые чувства в процессе многочисленных переделок этого сценария. «Насилуя себя, работал для Райкина», – написал он об этом сотрудничестве в дневнике в мае 1957 года. Он с большой симпатией относился к Райкину, но текст был чужим и, в сущности, неблизким ему по тематике. Евгений Львович с тоской почувствовал, что его опять засасывает театральная трясина, от которой он убежал много лет назад. Чаще всего Райкин приходил к нему поздно вечером с известиями о необходимых срочных правках сценария, и Шварц работал ночью, заканчивая под утро.

Просмотр постановки московским начальством состоялся 24 января 1952 года, и Шварц с некоторым удивлением убедился, что работал не напрасно. Как он считал, упорство Акимова как постановщика спектакля противостояло стихии эстрады, и постановщик победил. Спектакль имел неожиданно большой успех. Претензии к постановке оставались, но, к счастью, небольшие. В результате Шварц настолько увлекся этим проектом, что между заседанием и репетицией написал одну интермедию к спектаклю, а затем в театре придумал еще одну совместно с Гузыниным и Райкиным. Успех постановки очень поддержал Евгения Львовича – он почувствовал, что живет, что к нему вернулось наслаждение от напряженной работы. 30 января 1952 года он записал: «Вчера спектакль шел первый раз для так называемого кассового зрителя. Играли артисты без подъема, как всегда после ответственных и напряженных генеральных репетиций со зрителями. Ошибались… Но тем не менее, успех был, и я в третий раз выходил кланяться с Гузыниным. (Третий раз за эти дни.) Но это всё не для меня. Я не привык так мало отвечать за то, что делается на сцене. Всё слеплено из кусков. Вот кусок мой. А вот Гузынина. А вот Райкина. А вот всей труппы. И всё-таки я доволен. Я всё-таки полноценный участник того, что произошло. И лучше такое участие, чем