Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

тишина, в которую я был погружен в последнее время. Это жизнь. На просмотрах (особенно на втором) было то драгоценное ощущение успеха, которое так редко переживаешь. Но больше для эстрады работать я не намерен…»

Ощущение успеха было всегда значимым для Шварца, что, видимо, имело истоком его детские переживания в родительском доме, где об успехе тех или иных театральных постановок говорили с восхищением. И, став драматургом, получив известность, Евгений Львович остался неравнодушен к вниманию публики, публикациям своих произведений и их постановкам в театрах. Да и членство в Союзе писателей (в значительной степени означавшее лояльность системе и получение соответствующих материальных благ) определенно было для него не просто формальностью. «Помню, – вспоминал Леонид Пантелеев свои беседы со Шварцем, – зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне. – Ах, что ты! Что ты! – воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. – Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее… Слава!!!»

* * *

В самом конце 1951 года Шварц получил от Наташи открытку с известием о том, что ее мужа переводят в зоологический институт в Ленинграде, и семья начинает готовиться к переезду. «Дорогая моя Наташенька, только что получил твое письмо и очень обрадовался, – отвечал Евгений Львович дочери. – Время идет, мне уже порядочно лет, и то, что мы живем в разных городах, меня в последнее время тревожило и огорчало. Я чувствовал, что перебраться в Москву у меня не хватит решимости. А ты в этом году была очень занята, я тоже больше обычного, а еще и переписка наша стала разлаживаться. Я всё вспоминал тебя и Андрюшу, которого в летней суете не успел рассмотреть. И всё собирался в Москву. А тут, под самый Новый год пришла твоя открытка, которая очень обрадовала меня.

Конечно, это нечто вроде закона природы, чтобы дети, выросши, жили своей жизнью, но мы с тобой были всю жизнь еще и настоящими друзьями. И не всем законам природы следует подчиняться так уж покорно. И то, что у тебя своя жизнь, еще не причина, чтобы нам отдаляться друг от друга. Верно я говорю? Мне тебя не хватает, и я рад, что ты переедешь в Ленинград. Рад и за Олега. ЗИН производил на меня всегда хорошее, здоровое впечатление. Словом – переезжайте…

Конечно, вероятно, будут у вас трудности, пока наладится здешняя жизнь. Но к осени, я надеюсь, всё наладится. Летом можно жить на даче… Самое неприятное, конечно, – это перевод в новый ВУЗ. Нельзя ли тебе кончать его заочно? Ездить в Москву сдавать экзамены и отбывать практику? Узнай! А всё остальное, мне кажется, в Ленинграде устроится просто.

Я эту зиму чувствовал себя неважно. Вдруг подпрыгнуло кровяное давление, чего еще у меня не было. Теперь – опять приблизилось к норме…

У меня такое чувство, что ты за что-то на меня сердишься. Если это так – напиши за что. Я перебираю все причины – но не нахожу подходящих. Если сердишься, то вспомни, как мы дружили всю жизнь – и не сердись. И пиши мне. И если найдется время, – позвони… Повторяю, ваш переезд для меня событие очень радостное. Катюша шлет привет…»

Но переезд Крыжановских откладывался из-за трудностей обмена их московской квартиры на ленинградскую, и Евгений Львович снял для Наташи и Андрея дачу в Комарове. «Вчера мы наняли для Андрюши няню, – писал он Наташе в середине июня. – Ей, правда, всего только шестнадцать лет, но и наняли мы ее только на лето, на пробу. С завтрашнего дня она будет жить у нас, в ожидании вашего приезда. Я хочу, чтобы лето на этот раз было дня тебя отдыхом настоящим, чтобы ты выспалась, гуляла и спала без помех. Кроме того, Мотя свободна будет с пяти часов ежедневно и будет помогать, – ведь вы будете жить с ней в одном домике. Целый день вы будете у нас, питаться тоже будете тут, так что няня будет и в самом деле няня. В баньке, где вы жили, установлена теперь плита, так что там можно мыться, как в бане, что мы и делаем. Плита установлена и у Моти, рядом с вашей комнатой. Там будет ваша кухня. Значит, Андрюшку можно будет купать и у нас, и у вас. Ждем мы вас с нетерпением.

У нас тоже всё идет по-прежнему. Я пишу с утра до вечера – всё кончаю сценарий для Ленфильма… Здоровье у меня лучше. Всё жду тебя. Пока вы не приехали, я считаю, что лето еще и не началось. <…> Целую тебя крепко, моя родная. Твой папа».

Упомянутый в письме сценарий – это экранизация повести Ликстанова «Первое имя», договор на которую был заключен с Евгением Львовичем в феврале 1952 года. Работа шла сложно, и в июне Шварцу пришлось написать следующее заявление в сценарный отдел студии: «Прошу сделанный мной сценарий не обсуждать на общем собрании Отдела, а рассматривать его, как черновой. Мне до сих пор не приходилось делать сценарии по уже готовым произведениям. Длинная и, с моей точки зрения, интересная и своеобразная повесть Ликстанова казалась мне легко переводимой на язык киносценария. Однако, само богатство материала повести оказалось трудно организуемым. Невозможно из двенадцатиэтажного дома сделать трехэтажный, механически снимая ненужные этажи. Так и повесть потребовала не сокращения, а переработки. Нужно разобрать и переписать заново – только тогда то, что звучит в повести, зазвучит и на экране. В первом, черновом варианте мне это не удалось, что с достаточностью доказали мне режиссер предполагаемого сценария В. Я. Венгеров и его редактор М. Г. Шапиро. Я приступил к переработке своего чернового варианта. Прошу предоставить необходимую для этого отсрочку». Однако фильм, над сценарием которого Шварц трудился больше года, в итоге не состоялся. Уважения всего творческого коллектива, работавшего над этим проектом, к автору книги оказалось недостаточно для того, чтобы сделать кинематографичным чрезмерно разноплановый материал повести.

Годом позже Ликстанов, попытавшись сначала самостоятельно написать инсценировку своей повести для Центрального детского театра, снова обратился за помощью к Шварцу. «Дочитал рукопись Ликстанова ночью, пока не спалось, – записал Евгений Львович в дневнике 13 мая 1953 года. – Впечатление очень плохое. Как я с ним буду писать пьесу? Она пропитана, словно керосином, страхом гнева редакторского. И знание материала, и интересное время – всё в романе погибает, как склад продуктов, залитый керосином…»

Повесть Ликстанова, написанная, «в ногу со временем», в духе прославления «отца народов», после смерти Сталина во многом потеряла свою актуальность, и интерес руководства студии к ее постановке быстро угас.

Не угасало, однако,