Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Меняются и самооценки и творческие ориентации поэта. Выше всех — гармоничный Пушкин и затем Некрасов с его музой народной мести, скорби и печали. Но теперь среди образцов мировой художественной классики даже притягательней Толстого, Щедрина и Гоголя для него Достоевский, певец жалости и сострадания. И еще — Шекспир, бард огненных страстей. Показательна стихотворная декларация — «Похвала средним писателям»: «Средние писатели видят то, что видят, Пишут то, что знают, А гении Вроде Толстого, Тургенева, Не говоря уже про Щедрина и Гоголя, Особенно Достоевского, Не списывают — им не с кого, А просто выдумывают, сочиняют, Не воссоздают, А создают. В результате Существует мир как мир, Точно и добросовестно Описанный средними писателями, И, кроме того, Мир Гоголя, Созданный Гоголем, Мир Достоевского, Вымышленный Достоевским, И это — миры, Плавающие в эфире, Существующие! — Вызывающие приливы и отливы В душах людей Обычного мира».

Или же так — в стихотворении «Большие монологи»: «Но лишь глаза открою, Взирают на меня Шекспировские брови Над безднами огня».

Эти качества поэзии Слуцкого, быть может, особенно полно выразившиеся в сборнике «Неоконченные споры», и отмечал в уже приводившемся отчасти газетном отклике на кончину поэта Д. Самойлов, вспоминая о своей с ним почти пятидесятилетней дружбе.

Но прежде Д. Самойлов пишет о личности покойного, о том, какой ценой доставалась Борису Абрамовичу его «правильность»: «Слуцкий казался суровым и всезнающим… Те, кто близко его знал, хорошо понимали, что под этим жестким обличьем скрывалась душа ранимая, нежная и верная… Он казался монолитом и действительно был целен, но эта цельность была достигнута преодолением натуры не гармонической, раздираемой противоречиями и страстями».

И вот что интересно: те самые противоречия и страсти, что в жизни взнуздывал в себе Слуцкий, старался подавить, скрыть и упрятать поглубже, и которые, доверясь свойствам и порывам его таланта, изливались в стихах, — и оказывались на поверку самой сильной стороной его творческой натуры. Так что Слуцкий-поэт не просто взламывал хорошо тренированный образ, который иные в житейском обиходе принимали за единственно подлинный облик Слуцкого, лучшие его стихи высвечивали и обнажали по существу то главное, кем был Слуцкий-человек. И прежде всего — его большую жалостливую и сострадательную душу. Об этом также пишет Давид Самойлов.

«В военном поколении, — отмечает он, — богатом яркими талантами, Слуцкий был одним из признанных лидеров. Он был не только другом, он был учителем своих сверстников… Один поэт говорил, что фронтовое поколение не породило гения, но поэзия поколения была гениальной. Если это так, то Слуцкий был одной из составных частей этой гениальности». И дальше: «Рано проявились в поэзии Слуцкого черты, которые до сих пор скрыты от многих читателей. Он кажется порой поэтом якобинской беспощадности. В действительности он был поэтом жалости и сочувствия… Я уверен, что именно так надо рассматривать поэзию Слуцкого, и черты жалости и сочувствия, столь свойственные великой русской литературе, делают поэзию Слуцкого бессмертной».

Ошеломительна и загадочна посмертная судьба Слуцкого. В столе поэта осталось трудновообразимое число готовых неопубликованных произведений — около двух с половиной тысяч. Для столь именитого и принятого во многих редакциях мастера — цифра невероятная.

Только журнал «Знамя» за год с небольшим (1988, № 1; 1989, № 3) напечатал две новых книги его стихотворений — «Вопросы к себе» и «Капля времени». Почти одновременно издательство «Советский писатель» выпустило объемистый, почти в триста страниц, том Б. Слуцкого «Стихи разных лет. Из неизданного». В мае 1989 года, когда Б. Слуцкому исполнилось бы 70 лет, большие подборки его стихотворений поместили многие ведущие журналы и газеты страны. Ушедший из жизни автор дарит читателя новинками активней и чаще, чем многие его здравствующие коллеги!

Но главное, конечно, не в этом. Открывшиеся нам произведения не только смелы и отточенны, они пронзительны по своевременности звучания. Содержательное наполнение им сообщает тот поэтический поток естественного восприятия коренных проблем жизни и общественного бытия, который возобладал в книге «Неоконченные споры». Вместе с тем видно, как цензурные рогатки дозировали и загоняли в рамки исповедь и проповедь поэта.

В сборник «Неоконченные споры» не могли попасть многие ходившие в списках или оставшиеся в тетрадях Б. Слуцкого стихи о Сталине и обо всем том широком спектре общественных явлений, в которых воплотились исторические истоки и психологическая бесовщина сталинизма. «Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Он жил не в небесной дали, Его иногда видали живого… Однажды я шел Арбатом, Бог ехал в пяти машинах. От страха почти горбата, В своих пальтишках мышиных Рядом дрожала охрана…»

Каждый честный гражданин ныне мучительно силится понять, как великая наша страна за семьдесят лет дошла до грани национальной катастрофы. Участником этих решающих переживаний и раздумий становится поэзия Слуцкого.

Афористичны только что приведенные давно написанные строки. Но на слуху и взяты на духовное вооружение и многие другие из открывшихся теперь стихотворений Б. Слуцкого о главном самодержце, родословной и повседневности казарменного социализма — «Хозяин» («А мой хозяин не любил меня…»), пророческое «Нечаевцы», «Баллада о догматике», «Официальная общественность теряет всякую вещественность…», стихи о «госчеловеколюбии», об антисемитизме («Медлительность философов»), о неоглядной трясине всеобщей лжи: «Все — пропаганда, весь мир — пропаганда» («Говорит Фома») и многие-многие еще.

Как же так получилось? Как вышло, что «правильный» Слуцкий настолько опередил время? Мне кажется, посмертное «чудо Слуцкого» коренится в итогах пути, пройденного поэтом.

Точные слова для выражения этого итога нашел в разгар юбилейных публикаций, в связи с 70-летием со дня рождения поэта, горячий пропагандист его творчества критик Ю. Болдырев. «В поэзии и личности Слуцкого, — написал он, — нам явлен благой и строгий пример возвращения от человека сугубо идеологического к человеку естественному…» И еще: «От нас уходил, как было сказано на панихиде, один из лучших поэтов военного поколения. А сейчас перед нами поэт — летописец трудного и горького двадцатого века, поэт — защитник „слабых мира сего“, поэт — пророк» («Огонек», 1989, № 20, с. 26; «Литературная Россия», 1989, 5 мая).

Остается теперь рассказать только о том, как Слуцкий сломался. Последним полем сражения стала для него борьба за жизнь жены.

Татьяна Борисовна Дашковская была моложе мужа на одиннадцать лет. Легкая, подвижная, говорливая, нарядная, она очень отличалась от основательного и скромно одетого Бориса Абрамовича, но по закону взаимного дополнения подходила ему. И хотя женился Слуцкий довольно поздно, далеко за тридцать, казалось, что они жили всегда вместе. Таня обладала каким-то дипломом о высшем образовании, была добрым духом семейного очага. Красивая, светловолосая, тонкого сложения, щеголяла в модных ярких брючках