Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

лишь мы четко осознали задачу, как конь вдохновения вскачь помчал нас дальше. Пригодились и названия стихов — «Я люблю стариков» и «Преимущества старости» (о, конечно, только названия!). Чтобы привести хотя бы одну связную поэтическую цитату, пришлось пойти на легкую хирургическую операцию в стихотворении «Умирают мои старики…». Эту начальную строчку мы безжалостно отсекли. Зато после фразы письма: «Я много писал о стариках…» пример звучал теперь более чем подходяще: «…Мои боги, мои педагоги…» и так далее, по тексту, вплоть до слов: «…Неужели дешевая хворость…», которые мы тоже отсекли. Получалось замечательно!

Вычитав письмо с машинки, я направился в кабинет к Полторацкому, куда вскоре приглашен был и Борис Абрамович.

В. В. Полторацкий числил себя прежде всего даже не прозаиком, а поэтом, притом также поэтом военной тематики. Бориса Абрамовича он встретил как самого уважаемого и заслуженного коллегу. Замечаний по письму у него не было, недоразумение, по его словам, теперь полностью развеяно, конфликт исчерпан. Текст очень хороший. В одном месте он только позволил себе вычеркнуть лишнее слово «смерть», достаточно и того, что осталось. Но тут, он надеется, особых разногласий не будет. Слабое возражение Бориса Абрамовича, что, кажется, и было-то всего одно упоминание «смерти», вызвало у Виктора Васильевича только лучезарную улыбку и заверения, что «так лучше» и «достаточно старости» и «болезней». А то, знаете ли, «начнут снова писать»… В общем же письмо убедительное! Спасибо за помощь! На прощание Виктор Васильевич улыбнулся самой обаятельной из своих улыбок, дружески потряс руку Слуцкому и пригласил его дальше сотрудничать в «Известиях».

Листовка была отпечатана, разослана. И сама история начала вроде бы отодвигаться в прошлое, как вдруг получила неожиданное продолжение. Причем по каким-то законам фантасмагории, очевидно, свойственным реальной жизни, продолжение это случилось не когда-нибудь, а будто злая шутка в первоапрельской упаковке — именно 1 апреля.

В тот день, придя в редакцию и раскрыв свежий номер «Известий», я без особого интереса скользил взглядом по газетным полосам, где, как знал, материалов нашего отдела не было. И вдруг на пятой полосе среди статей по экономике глаз зацепился за строчки, значение которых я даже не сразу понял, хотя смысл их был более чем ясен: «…стихи Б. Слуцкого… Редакция сожалеет, что опубликовала эти стихи». К тому же «стихи Б. Слуцкого о пенсионерах» без каких-либо оговорок были названы «шуточными». В этом и заключался, видимо, расчет на появление опровержения именно первого апреля!

Общее название публикации гласило — «Не поле перейти» («Известия», 1967, 1 апреля, № 78). Под ним была подверстана корреспонденция — очерк о старой ткачихе, поступивший из города Иванова. Очерк как очерк, проходивший явно не по нашему отделу. Но ему предшествовал редакционный врез, выделенный черным шрифтом, вся суть была в нем.

В стиле редакционного вступления легко угадывалась неутомимая рука газетного труженика Виктора Васильевича. Сначала шел теоретический посыл, состоящий из общих фраз: «Люди преклонного возраста, которые ныне стали пенсионерами, — говорилось там, — прошли славный путь. Это они на своих плечах вынесли великие трудности становления и укрепления первого в мире Советского государства. Все силы, весь жар своего сердца отдавали они строительству новой жизни. Они честно заслужили право на отдых и глубокое уважение».

В следующем абзаце наносился короткий, как в фехтовании на рапирах, рассчитанный и окончательный удар:

«К сожалению, кое у кого иногда проскальзывает и пренебрежение к старости. Так, недавно в „Известиях“ были напечатаны шуточные стихи Б. Слуцкого о пенсионерах. Вольно или невольно поэт обидел людей преклонного возраста. Редакция сожалеет, что опубликовала эти стихи».

И затем снова совершался переход на спокойные эпические тона: «Сегодня мы печатаем заметки писателя М. Шошина о старой ивановской ткачихе».

Конечно, ткачиха была здесь совершенно ни при чем. Прямой полемической притяжкой к редакционному врезу звучал разве последний абзац у писателя М. Шошина: «Я сам уже немолодой человек. Но когда иду по родному рабочему городу и встречаю таких людей, как… (следует фамилия героини. — Ю. О.), мне хочется поклониться им за все, за все…»

Вот это был номер! Я чуть не подавился всеми этими абзацами, чуть не задохся от ярости и оскорбленного бессилия. Что же получилось?! Поэта сначала упросили объясниться, рассеять недоразумение, извиниться, а затем его же публично высекли в печати. Выходило, что Б. Слуцкий не добровольно вызвался унять обиды непонятливых читателей, действовал не по собственному великодушию, а шел на попятную, каялся, как прижатый к стенке уличный прощелыга и грубиян, вынужденно производил над собой экзекуцию в печатной листовке. И газетная порка только затвердила это самобичевание! Как говорится, поделом вору и мука! Во всяком случае так это выглядело в глазах сотен читателей, уже получивших письмо поэта.

Хорошенькое дельце! И главное, я в нем участвовал. Эта мысль ожгла особенно нестерпимо. И поверит ли мне Слуцкий? Могут ли такие важные редакционные заявления делаться без ведома заместителя редактора отдела? Меня вовлекли в грязное дело, замарали, связали по рукам. И как теперь доказать, что ты не верблюд? Это было настоящее страдание, может, даже главная мука.

Не буду описывать, как я метался от своего стола в кабинет Полторацкого, оттуда к телефону, как звонил Слуцкому и т. д. История эта была неприятной для Бориса Абрамовича — на годы прекратилось его сотрудничество в «Известиях». Но о своей репутации в его глазах я беспокоился напрасно. Открытому и прямому характеру Слуцкого была чужда подозрительность.

В этом я еще раз убедился меньше чем через год, во время чувствительного и рубежного для себя события — приема в Союз писателей. Борис Абрамович был членом московской приемной комиссии. Тогда же он познакомил меня с Юрием Трифоновым, почти неразлучным своим спутником того периода. О том, как все это происходило, рассказано в биографическом очерке «Ленивый рыцарь» и не буду здесь повторяться.

Добавлю, пожалуй, лишь вот что. Теперь, двадцать с лишним лет спустя, когда в далекую даль ушли тогдашние события и сам себе кажешься порой персонажем давней драмы, интересно было извлечь из всепоглощающего небытия уцелевшие осколки — разыскать, например, стенограмму заседания приемной комиссии, на которой выступал Б. Слуцкий. Эту стенограмму от 30 января 1968 года удалось найти.

С возвратившимся чувством молодости и не утоленным за два с лишним десятилетия любопытством читал я, как сдержанный и дотошный Б. Слуцкий препарировал на этом заседании одну из книг соискателя — «Шумное захолустье».

Всего-то полторы машинописных страницы занимает зачитанная им рецензия. Но в ней подмечено многое из того, к чему я тогда стремился и чего, может быть, до сих пор пытаюсь достичь в своей литературной работе. Сказано и о предпочтительном жанре, к которому тяготеет