Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

поводил плечами в предвкушении вечернего удовольствия. А утром с небольшими вариациями оказывалось одно и то же — то ли внезапно захворала жена, то ли как снег на голову свалился приезжий близкий родственник, то ли срочно вызвали на незапланированное писательское собрание. От просмотра «Жизни Галилея» Виктор Васильевич уклонился.

Между тем подоспела рецензия на премьеру, написанная по нашему заказу известным критиком и театроведом К- Л. Рудницким. Вместе с Константином Лазаревичем текст для печати готовил я. Несколько раз заставлял В. В. Полторацкий переделывать рецензию, старательно вытравляя из нее, фраза за фразой, все, как он говорил, не относящееся к сценическому искусству.

Наконец рецензия была отправлена в набор. У меня до сих пор хранится короткое письмо Полторацкого, присланное им в эти дни из дома:

«Юрий Михайлович! Я прочитал гранки рецензии на „Галилея“. Думаю, что теперь она получилась вполне подходящей. Это именно о спектакле проблематичном (так в тексте. — Ю. О.), интересном и значительном, со своей трактовкой пьесы.

В интересах ясности языка я сделал кое-какие поправки (напр.: „долгую поучительную притчу“. Слово „долгую“ здесь не нужно — оно в таком контексте звучит как „скучную“, а это вовсе не так…).

Правку надо послать в типографию.

Привет — В. Полторацкий. 24.IX».

Рецензия, конечно, света не увидела.

Но иногда, когда то ли подолгу отсутствовал Полторацкий, а бдительность Гребнева слабела, отвлеченная борьбой с первым пером редакции Анатолием Аграновским и натиском задиристых журналистов других отделов, то ли удавалось прямо выйти на «главного» и добиться его поддержки, — тогда на страницах правительственной газеты появлялись одобряющие отзывы на публикации журналов «Новый мир», «Юность», «Вопросы литературы», на находившиеся в центре дискуссий произведения Ч. Айтматова, С. Залыгина, Ф. Искандера, А. Кузнецова, В. Войновича, рецензии на фильмы Антониони и Феллини, на спектакли Г. Товстоногова и того же Ю. Любимова и т. д.

Но все-таки случалось это редко. Затраченные титанические усилия не шли ни в какое сравнение с выходом реальной продукции на газетный лист. «Коэффициент полезного действия у нас, как у паровой машины, — пять процентов», — полушутя заметил однажды сотрудник отдела М. Н. Хитров, ушедший вскоре ответственным секретарем в журнал А. Твардовского «Новый мир». И это была сущая правда.

Давно уже хотелось мне напечатать в «Известиях» поэтическую подборку Б. Слуцкого. Я был поклонником его стихов, но встречаться с самим поэтом тогда еще не доводилось.

Однажды по собственной инициативе я позвонил Б. Слуцкому. «Наверное, не напечатаете… Что ж. Стихи принесу», — был короткий ответ.

На следующий день Слуцкий появился в редакции — такой, каким я его уже описывал: на вид плотный здоровяк, среднего роста, с красноватым лицом, упрямой белой шевелюрой, с жесткими седыми усами и внимательными синими глазами. Он казался человеком чуть замедленных реакций, что могло быть признаком рассудительного нрава при сангвиническом темпераменте, душевной уравновешенности и, конечно же, несокрушимом здоровье.

— Значит, здесь вы и работаете? — дружелюбно оглядев меня и обведя глазами потолок кабинета, произнес Борис Абрамович. — Мне о вас говорили… Попытаемся? — Он протянул пухлую картонную папку, завязанную белыми тесемками. — Здесь все стихи новые, нигде не печатались…

Меня поразило, сколько в папке было стихотворений: тридцать, сорок, может, пятьдесят…

— Но мы не сможем напечатать больше четырех-пяти стихотворений! — вырвалось у меня.

— Вот и хорошо. Отберите сами… — подтвердил Слуцкий. — А остальное пришлите пакетом. Желаю успехов! — И, оставив меня в загадочном недоумении, Слуцкий ушел.

Дня три, наверное, я время от времени принимался перечитывать и, как пасьянс, компоновать в различные варианты коротких газетных подборок принесенные стихи. И чем дольше это делал, тем больше оценивал прозорливую предусмотрительность автора. То, что показалось мне вначале поэтической безалаберностью либо беспечной щедростью таланта, было и умным, точным расчетом, основанным на знании капризов и прихотей ежедневной политической газеты.

Стихи были по преимуществу пейзажные, философские, лирические, посвященные так называемым вечным темам и почти начисто лишенные малейших признаков той злободневной актуальности и учительных гражданственных прописей, которых обычно домогаются от поэтов в массовой политической газете. Тем более — когда градус температуры, измеряющей состояние общества, все больше склонялся на «заморозки». Да ведь и от кого тут зависело последнее слово?! Ни талант, ни живописные краски сами по себе здесь были не нужны. Стихов было много, а выбрать нечего!

Я уже начал ощущать сосущую пустоту под ложечкой, как вдруг осенило. Среди машинописных листков в папке некоторые стихи содержали так называемые городские пейзажи, попросту говоря, зарисовки происходящего на улицах большого города. Если поставить эти стихи в ряд, то получалась довольно интересная картина повседневного быта столицы, конечно, без заводов, стахановских вахт и ударных строек, но зато той уличной реальности, которая слагается в целостное и завораживающее ощущение повседневного человеческого бытия, скажем, где-нибудь в районе Бульварного кольца.

Вот сама атмосфера столицы, учуянная где-нибудь со скамеечки городского сквера, — стихотворение «Звуки»: «Гул над городом, над Городскими Шумом, шорохом, шепотом: Угловатые крылья раскинул Гул над городом…» Вот мгновенная, как электрический разряд, встреча в уличном потоке взоров двух людей — случайная и единственная перекличка взглядов — короткий разговор душ — стихотворение «Взор»… Дерево в окне городской квартиры: «Если дерево в окне растет, Вырастает, сколько надо за год, Легче жить, не замечаешь тягот…» («Дерево в окне»). Голубой май, зацепившийся за ветки деревьев на бульварных аллеях. Пенсионеры, слетевшиеся, как весенние грачи, вокруг самодельных столиков, составленных скамеек, играющие кто во что горазд — в шашки, в шахматы, забивающие «козла» в домино («Весна»).

Остальное было уже делом нескольких минут. Живо сложилась подборка из пяти стихотворений. Нашелся даже «паровоз», как называют такой стих в газете, — то есть граждански самое ударно звучащее стихотворение. «Экскурсия» — о детях из Рязани, высыпавших из троллейбуса, чтобы посмотреть Третьяковку, а также по возможности закупить учебники: «Четыре пятых класса, Примерно сорок мальчиков, Примерно сорок девочек, задрали головенки: Какая высотная, Какая высокая, Какая хорошая И громкая Москва!»

Замечательно! Само собой родилось и название — «Городские мотивы». Стихи расположились в такой последовательности: «Взор», «Звуки», «Весной», «Дерево в окне», «Экскурсия»…

Прошло два или три месяца. Кипение страстей в отделе между тем в очередной раз достигло пика — большинство сотрудников разошлись с В. В. Полторацким, кажется, по всем позициям и по всем вопросам, кроме необходимости отмечать предстоящее 50-летие Советской власти.

А. В. Гребнев при встречах в коридоре едва здоровался, показывая при этом краем сочувственного взгляда, как он умел, что я для него человек конченый, которому по-человечески он тем не менее готов помочь найти другую работу. Конечно, вне пределов редакции. А деловые мои появления у себя в кабинете, когда бывал в хорошем расположении духа, встречал новой кличкой: «А-а… Господа офонаревшие! Опять, наверное, какую-нибудь заумь принес? Смотри, рабочий класс