Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

В те короткие периоды, когда Борис Абрамович выписывался из больниц и жил дома, раз или два мне доводилось видеть его в коридорах литфондовской поликлиники, куда он приходил на процедуры. Слуцкий двигался по коридору неестественно прямо, будто шел в пустоте. Смотрел на встречных слепо в упор, не слыша приветствий и не замечая знакомых лиц. Это было страшно.

Последние три года Борис Абрамович провел в Туле, в семье младшего брата Ефима, в прошлом подполковника, а теперь ведущего инженера заводского конструкторского бюро. Среди родных он вроде бы отогрелся душой, стал чуточку приходить в себя. Очень совестился только, что обременяет близких, и старался быть им чем-то полезным.

Строго следил, чтобы младший племянник вовремя готовил уроки, занимался с ним арифметикой и чистописанием. Обязательно сам после общей еды мыл посуду. Впрочем, и здесь не хотел показать, что чем-то интересуется сверх принятых на себя семейных обязанностей. Когда брат или невестка заставали его одного в комнате читающим газету, мгновенно старался запрятать газету под стол или даже сесть на нее. Никто не должен был думать, что внешний мир хоть каплю его занимает.

В тот день Борис Абрамович, позавтракав, как всегда, перемыл на кухне посуду, протер и расставил по полкам и проволочным секциям тарелки, блюдца, чашки, стаканы, разложил в ящиках чистые ложки, ножи и вилки. Вышел с кухни в соседнюю комнату. И на пороге рухнул замертво. У него случилось кровоизлияние в мозг. Борис Слуцкий умер так же, как и жил. Исполнив свой долг, по-слуцки…

Удар под занавес

I

Илья Григорьевич Эренбург так часто находился в гуще общественно-литературных событий, его пути пересекались с жизненными путями столь многих людей, в конце концов, он столько написал о себе сам, что потребность нынешнего рассказа о нем, по всей видимости, нуждается в предварительном пояснении. С Ильей Григорьевичем я встречался два последних года его жизни, с апреля 1965 года. Так случилось, что деловое сотрудничество, начатое с интервью для журнала «Вопросы литературы» (1965, № 10), переросло в более тесные и доверительные отношения. Я бывал у Эренбурга и на даче в Ново-Иерусалиме и, следуя его приглашениям, заходил, как он выражался — «просто побеседовать», в московскую квартиру на улице Горького.

В разговорах обсуждались многие литературно-политические новости тогдашней переломной поры, оказавшейся временем перехода от «оттепели» к новым «заморозкам». Что касается творческой работы самого Эренбурга, то аккомпанементом встреч оставалась книга «Люди, годы, жизнь». Вначале автор был поглощен завершением шестой части мемуарного повествования, на чем собирался поставить точку. Затем, изменив замысел, принятый в конце 50-х годов, увлеченно взялся за седьмую часть, успев написать около двухсот страниц машинописного текста. Со значительной долей этих глав лишь недавно впервые познакомил читателей журнал «Огонек» (1987, № 22–24).

Были, конечно, и другие дела, и темы для разговоров. Эренбург работал над сценарием документального фильма о Мартиросе Сарьяне, предпринятого в связи с 85-летием художника, совершал свои бессчетные поездки за рубеж — по делам движения сторонников мира в Стокгольм, Брюссель и другие европейские центры, на литературные встречи и т. д.

Об интенсивности, с какой на склоне лет не переставал работать этот писатель, дает представление документ, извлеченный из архива. В юбилейной речи по случаю своего 70-летия, произнесенной в зале Центрального Дома литераторов в конце января 1961 года, И. Эренбург даже сам пожаловался на это в таких словах: «…Моя жена подсчитала по календарю, сколько раз я в прошлом году уезжал за границу, — цифра получилась довольно страшная: 13 поездок в год. Но я одновременно в том же году написал две части книги: „Люди, годы, жизнь“, т. е. 26 печатных листов». Двадцать шесть печатных листов — это шестьсот с лишним страниц на машинке!

Обсуждали мы и возможные выступления И. Эренбурга в газете «Известия», где я позже начал работать. Да и просто пили неправдоподобно душистый чай, приправленный различными травяными и цветочными снадобьями, который так мастерски заваривал Илья Григорьевич, и болтали о всяких разностях.

Во время разговора Илья Григорьевич иногда отвлекался, останавливаясь взглядом на какой-нибудь висящей на стене графической или живописной работе. На даче в обширной обитой светло-коричневой лакированной «вагонкой» гостиной, где все было обустроено на европейский лад, стены вдоль, иногда в два-три ряда (как, впрочем, и комнаты московской квартиры, даже и в коридоре, чуть ли не до самой раздевалки), были обвешаны рисунками и картинами Леже, Пикассо, Матисса, Модильяни, Шагала, Фалька и других легендарных творцов. К самому хозяину, живому и простому в обращении, к тому же ощутив в нем почти сразу собрата журналиста, я привык довольно скоро, а вот притерпеться к обыденному повсеместному присутствию этих живописных и графических шедевров было гораздо труднее. Завораживало некое возвышенное музейное чувство.

Уникальная картинная галерея, а вернее сказать, даже целых две домашних галереи, копились у Эренбурга десятилетиями. Работы в большинстве своем надарены были самими мастерами, с которыми молодой Эренбург некогда собутыльничал в парижской «Ротонде», ютился на чердаках Монпарнаса, рядом до одури трудился, переживал в разные десятилетия общие радости и беды, выпавшие на долю художников близких поколений, свидетелей бурного и жестокого XX века. Вот почему, хотел я того или нет, эти живописные собрания тоже воспринимались как косвенные иллюстрации к долгому, почти шестидесятилетнему пути, прожитому Эренбургом в искусстве, к тому, о чем повествовала книга «Люди, годы, жизнь».

Отчасти сознавая значение событий, отчасти по давней журналистской привычке, приходя домой, по свежему впечатлению я записывал эти разговоры. В итоге набралось немало таких дневниковых записей в двух объемистых тетрадях. Кроме того, пополнялась и невольная документация — от газетно-журнальных материалов тех лет (рукописей, гранок и т. д.), правленных рукой Эренбурга и содержащих подчас любопытные и важные его соображения, — до подаренных им книг.

И хотя говорилось это в непохожих ситуациях, вызывалось разными поводами и деловыми надобностями, во многих материалах проглядывает в конечном счете предмет, занимавший основное внимание писателя, — книга «Люди, годы, жизнь». Все как бы развертывается под ее знаком, на ее фоне. И это, думаю, не случайно. Ведь главный герой этой книги — сам Илья Эренбург, подводящий итоги своей жизни.

Когда писатель повторял, что его «книга — не летопись, а скорее исповедь», что история больше фон, на котором повествуется «об исканиях, заблуждениях и находках одного человека»[26], многие современники считали это только лукавым ходом, дипломатической уверткой, даже вынужденным реверансом в сторону властей. Знаем, мол, как вы плохо играете в шашки! Делаете такие заявления, чтобы обмануть бдительность