Побег - Олег Викторович Давыдов

Что же касается оригинального творчества… вы знаете, что мне сейчас приходит в голову? — вполне возможно, идею этого своего романа (со столкновением героев разных авторов) Марли взял как раз у классика марлинской литературы. А что, запросто! — ведь Марли наш из тех людей, которые никогда не знают, откуда у них что берется. Мы это видели! Да и вообще, среди людей теневого «потустороннего» мира, в котором ничего не случается, не редкость экземпляры настолько восприимчивые и с такой дурной памятью, что способны даже повторить фразу, сказанную только что вами, как свою собственную. Так вот я и думаю, что, поскольку марлинский классик наверняка клеит свои произведения из кусков всякой другой классики, у Марлинского и зародилась, подспудно, вот эта идея: столкнуть в одном пространстве двух героев из двух разных классиков (на подстрочниках он увидел, как это возможно)… Впрочем, поскольку мне не знаком марлинский, я не могу судить об оригинале, а читать переводы сизифнувшегося Марлинского — увольте.

В общем, я прихожу к выводу — и читатель не усомнится в его правоте! — прихожу к выводу, что работа Марлинского над переводом марлинского классика — как раз и есть работа по созданию нетленного шедевра Марлинского, — работа, великое деланье, синтез философского камня, алхимия (может быть, просто химия), пресуществленье классической серы в марлинское золото, то есть — дерьмо Марлинского, как нам известно уже из его манифеста, эстетской программы, панацеи, рецепта: «Сын мой, опусти раскрытую ладонь в свою душу, в тело и черпай пригоршнями, пока не начерпаешь полпуда говна. Переложи в подходящую посуду (блюдо, тарелку) и съешь без соли, не морщась. Тогда откроются глаза твои, и ты увидишь, что ничего не случилось».

Да как же ничего не случилось, Марли? — это с тобой ничего не случилось (да и не может случиться, пока ты такой), но в мире–то что–то случается. Ну хорошо, пусть с тобой и действительно ничего не случилось, а с Ликой? Посмотри: она от тебя забеременела, сделала аборт, еще неизвестно, что с ней сделалось, — и с ней ничего не случилось? И после этого ты пишешь эстетическую программу, прыщавый говноед, — манифест, в котором сетуешь, что вот: «Было, возможно, событие. Но сейчас нет события… и красоты, и гармонии, и объяснения нет…» — еще бы, Марли, а откуда? И не стесняешься рассказывать, как «учитель режет малых детей–несмышленышей и кормит их мясом собак»? — очнись, ты просто объелся собственного дерьма, Человек Великой Эпохи Подлогов. Впрочем, «Все на продажу — вот символ и суть времени, в котором ничего не случилось» (подчеркнуто Марлинским).

Но как же Лика–то?

Но как же Лика–то? А что? — может, для нее тоже ничего не случилось — вполне может быть! — ведь она человек все той же «эпохи подлогов» и того же «царства теней». Вы только вспомните, как легко поверила она в то, что случившееся на Подземной реке было сновидением; как защищала своих мертвецов, когда я позднее изложил ей миф Теофиля; как отдалась глистоподобному Жене, а потом поспешила отделаться от последствий абортом… Да, и еще это участие в гнусных радениях тарелочников?!

* * *

Бывает иногда так, дорогие читатели, что герой вдруг совершенно выходит из–под контроля, — это симптом означает, что герой ожил, или, как говорят литераторы марлинского типа, — «возник образ». Легко понять, что герой может заявить своеволие (ожить) разными способами. Самый простой (и все остальные сводятся к этому) — это когда вы пишете, намереваясь сказать то–то, но как–то постепенно рука уводит вас в сторону, и вы говорите совсем не то. Как тут быть, что делать? — можно, например, попробовать начать бороться со строптивым героем и в конце концов (если получится) поставить его на место; а можно все пустить на самотек, и куда–нибудь кривая да вывезет.

Это два способа для литератора, но моя задача сложнее. Я ведь пишу чистую правду, в которой, правда, не все так уж ясно; все мои герои живые люди (может, кроме меня одного?), — люди, а не какие–то отвлеченные «саморазвивающиеся образы»; я ни с кем из них теперь уже не могу бороться и ничего не могу пустить на самотек, ибо ведь события, которые я описываю, давным–давно произошли и совершились. Но вот, поди ж ты, Лика вдруг взбунтовалась, она никак не хочет входить в отведенный ей жизнью образ. Вы только вспомните все то, что сделала она и что с ней произошло на этих страницах (начиная с портрета в самой первой главе и кончая вот этими моими сомнениями по поводу укрощения ее строптивости), — сплошь одни противоречия и совершенно неясно, чего она хочет. О, если бы хоть она это знала сама! — поверьте, читатель, я бы взял на себя такой грех: придумал бы ей какую–то роль, да и дело с концом…

Так ведь нет! — уверяю: она меня просто уже окончательно измучила (прямо как Рогожина), — да и вас, наверное, тоже не меньше. Истеричность и непокладистость этой натуры поражает, и в этом она — настоящая Настасья Филипповна, ибо сущность Настасьи Филипповны как раз и состоит в том, чтобы желать и не желать быть собой.

Что ж, читатель, давай, что ли, поступим с Ликой, как с Настасьей Филипповной Барашковой («бедной овечкой», как я где–то в начале Лику уже называл), давай принесем ее на алтарь литературы, и дело с концом. Как ты хочешь с ней поступить? Можно чиркнуть садовым ножом по горлу, можно обойтись как–нибудь символистически — хочешь, например, я сейчас с ней улягусь в постель? — не хочешь? ревнуешь?! Тогда я скажу тебе, что у нас с ней ничего такого никогда не было, и, сказав это, я совсем уже больше не буду о ней вспоминать — я все забыл. Какая Лика? Да была ли вообще Лика, читатель?

Глава 4

 Я Помню Чудное Мгновенье

Увидав, как я закусываю, сидя на бульваре, бородинским хлебом и молоком, присоседившаяся пожилая женщина пожалела меня:

— Какая у вас скудная пища, молодой человек! Денег небось нет?

— Почему нет? — есть.

— Ну, наверно, не женат?

Я кивнул.

— Сразу видно: какой неухоженный и ест что попало.

Дорого же мне дались последние дни, если уж на бульваре жалеют.

— А