Побег - Олег Викторович Давыдов

наверно, проще всего предположить причиной ее неизбывное чувство вины перед Сашей Разврачуком, но возможно, это и не так, — возможно, это плохо изжитый эдипов комплекс или что–то еще другое… В общем, меня это мало волнует.

* * *

Софья подошла, поздоровалась, потом сказала:

— Простите, Анна Александровна, — нам надо поговорить.

— Говори, касатка, говори…

— Нет, с молодым человеком…

— Ну ты, Сонь, даешь, — пропела Анна Александровна, вставая.

— Хорошо, что я тебя встретила, — начала Софья, когда наша сваха удалилась.

— Как живешь? — спросил я, чувствуя, что краснею.

— Я хотела у тебя просить прощения за…

— Ну ладно тебе…

— Я так больше не могу.

Я промолчал.

— Пойми, я так больше не могу.

Я колупнул носком ботинка песок и опустил голову.

— Я хотела с тобой поговорить.

— О чем?

— Ты думаешь, не о чем?

Я пожал плечами.

Интересно, как ты поступаешь в таких ситуациях, милый читатель?! Я — когда как. Иногда я сама вежливость, сама предупредительность, но — очень формальная вежливость и очень сухая предупредительность. На многих это действует отрезвляюще: женское поползновение как–то само собой вдруг отмирает и отваливается от таковой моей вежливости. Я безмятежно улыбаюсь, но ко мне не подкопаться. Я сохраняю дистанцию: все очень мило, чинно, прилично… Но Софью, конечно же, этим не проймешь — я знал, что она одним махом преодолеет любой барьер и вот уже обвила мою шею своими горячечными руками.

Что ж, я избрал другую тактику: я такой, как всегда, между нами нет никаких расхождений, нет дистанции — все очень, опять–таки, мило, но… но, стоит ей протянуть ко мне руку, как рука пройдет сквозь меня, словно бы сквозь бесплотного призрака. «Ты просто фантом», — скажет она мне позднее, и правда: я вял; скучен; мне некогда; нет, ничего не случилось; все в порядке; не надо меня лечить; я сам не знаю, что происходит; меня ждут; я спешу; нет, не могу, и так далее.

Короче говоря, отчасти из жалости, а отчасти из тактических соображений я провел с ней несколько часов в этот день, и она мне все рассказывала, рассказывала, рассказывала — всю свою жизнь — а я, нахал, только делал вид, что прячу зевоту.

* * *

— Что ты со мной сделал? Ты меня всю высосал. От меня осталась одна оболочка…

— Ну, ты преувеличиваешь.

— Я так больше не могу — надо что–то сделать. Лучше бы меня тогда убили в Крыму.

— ? — Значит и это правда?!

— Лучше бы ты сам убил меня. Ну чем я плоха? почему ты не хочешь прийти ко мне? У тебя есть другая… я знаю, я знаю… Убей меня.

— Нет, не убью — ты слишком еще хороша для этого.

— Ты меня больше не любишь.

* * *

Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…

Я вбирал в себя воздух, в котором мы только что вместе стояли, — я старался запомнить божественный запах его, я поднес зонт к лицу — он пах! — пах ее духами, и что–то таинственное чудилось мне в этом запахе: что–то от ладана или индийских курений, тяжелое что–то и что–то слишком похожее на серу…

Мимолетное виденье… когда б она знала, в какие безумства впадал я любя и что за жестокая пневмония для меня эта любовь! Любовь — сквозняк, знобящее дыхание потустороннего ветра, знойный суховей, поражающий прежде всего нашу грудь, а потом и голову нашу своим одуряющим жаром. Она тебя расщепляет, читатель, — надвое, и две половины твоего существа мечутся, ища соединения, — вот в чем смысл любовного безумия, в стремлении воссоединиться, как о том нам рассказывает и Аристофан в «Пире» Платона («во время чумы»). И ты не находишь себе места, читатель, — не находишь себе места, ибо местом твоего соединения являешься ты сам, и ты мечешься, безумец, пока наконец не соединишься на вершине своего безумия — в любимом существе. Здесь все кончается — ты выздоравливаешь.

Вот и Пушкин, кстати (мы все должны равняться на него), в письме к Соболевскому со свойственной ему точностью пишет: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о m-me Kern, которую с помощью божией я на днях – – – –».

Какое пушкинское слово зашифровано здесь четырьмя черточками в академическом собрании сочинений Пушкина? — я в точности не знаю. Можно только предположить, что последняя буква этого слова — энергическое «б», а не вялое «л», и тогда первая буква будет — указывающее на некое совершенство «в». Не «о», с которым слово все равно бы кончилось на «б», но имело бы смысл «отделаться, отвертеться», что по отношению к «гению чистой красоты» было бы, согласитесь, не совсем уместно. Конечно «в», конечно совершенный вид, конечно твердое проникновение: съесть, выломать, вынудить, выдрать, выпороть, выколоть, выгнуть, выжрать — и, конечно, натужное «ы» в этом слове позднее должно перейти на высокое «е», чье пение вдруг оборвется внезапно…

Уже был вечер, прошел дождь, оставив на асфальте лужи. Мы шли мимо Моссовета, когда Софья, оборвав очередной свой рассказ, вдруг спросила:

— Пойдешь ко мне?

— Не могу, мне некогда.

— Пойдем, ну как тебя просить? Хочешь, я на колени перед тобой стану?

Я усмехнулся, и тогда она, действительно, бухнулась на колени прямо в лужу. Секунду длилась немая сцена: вот я с открытым ртом, вот Софья на коленях, вот толпа зевак, вывалившая из магазина «Дружба», — наконец я вошел в магазин, оставив Софью в луже. Черт возьми, — думал я, листая какой–то альбом на прилавке, — ну почему я не влюбляюсь в порядочных женщин? Неужели я делаю их такими? Или я боюсь любить как раз потому, что все кончается именно этим?..

Я вышел из магазина. Софья стояла у двери, вытирая платочком подол белого платья.

— Прости меня, — сказала она.

— Бог простит.

Безобразие, читатель, — если так будет продолжаться дальше, мне ничего уже не останется, как только уничтожить и ее: не было никакой Софьи…

* * *

Но я как бы слышу сейчас настойчивый ропот, взволнованный хор голосов, — голоса, голоса — один из читателей вдруг выступает вперед, говорит:

— Уж больно легко расправляетесь вы со своими героями… вот только как это можно совместить с местами серьезными, написанными в приподнятом, даже в