Побег - Олег Викторович Давыдов

На этом месте меня прервал звонок, но, вместо того чтобы открыть дверь, я, положив книгу на грудь, стал думать об этом сопоставлении, а потом как–то незаметно для себя перешел к тому, что «никогда нельзя в точности знать, как поведет себя брошенная вами женщина…» и т.д.

Когда позвонили второй раз, я уже окончательно решил не открывать и, чтобы отвлечься, стал вспоминать разных своих знакомых (в основном, конечно, женщин) — брал их парами и обменивал одеждой.

Что и говорить: одежда принимает на себя клеймо носителя, и если вы попробуете обменять людей одеждой (или сами полностью переоденетесь в чужое платье), до чего же подчас интересные вещи вдруг откроются. Представьте себе, например, Софью — в общем, очень кокетливую, и очень женственную и одновременно пугливую, и легкоранимую, и вместе с тем страстную, и идущую напролом, — Софью, которая носит обычно свободные светлые платья и высокий каблук, — представьте теперь ее в обычной одежде Лики: вельветовые штаны, какие–нибудь туфли без каблуков, облегающий свитерок или легкомысленная курточка — все коричневых тонов. Я вовсе не хочу сказать, что все это Софье не пойдет, — нет, в этом (я предствляю) будет даже особая прелесть, но — это будет уже не Софья.

В первую очередь должна будет появиться некая напряженность: взгляд на себя со стороны, который сразу изменит выражение глаз и отразится в улыбке; с волосами ей тоже придется что–то сделать, подобрать их, что ли, эти прекрасные черные волосы, которыми я так любил играть.

Я представил себе Софью в этой новой одежде: с подобранными вверх волосами сидела она у себя на кухне, за столом, над тазом с водой. Забавно, но при чем же тут таз? — подумал я, продолжая следить за ней. Из каких–то пакетиков, сверяясь с лежащей перед ней бумажкой, Софья засыпала в таз разноцветные порошки, тщательно перемешивала, засыпала новые… затем взяла этот таз и поставила на огонь кипятиться.

Раздался звонок в дверь.

* * *

Что она, волосы себе красить решила, что ли? — подумал я, — с нее станется, но нет — что–то не похоже…

Софья взяла пачку лаврового листа и посыпала в закипающую поду. При этом она что–то шептала и делала пассы руками. Неужто колдует?

Произнося какие–то заклинания, она медленно разделась донага и распустила волосы. Наклонившись над тазом, над фиолетовым паром, поднимающимся от него, взяла ведерко с зерном и стала сыпать себе на голову. Золостистые зерна бежали по ее черным волосам и падали в таз — воистину, это было красивое зрелище, и я пожалел, что меня нет рядом.

Но вот уже ведерко и опустело. Софья подняла голову: запутавшиеся в волосах зерна горели, как звезды в ночном небосводе, глаза ее чудно блестели, и магические эти лучи согрели мне душу — я вглядывался в ее разрумянившееся над этим паром пьяное лицо, тянулся к ярким губам, ритмично движущимся в танце какого–то стиха… Казалось, с новой силой вспыхнула моя страсть.

Но не тут–то было, читатель, — колдовство ее еще не было завершено… Сейчас мне придется представить тебе картину не слишком приятную, безупречный мой друг, — страшную картину и даже отвратительную, но — что поделать! — ты должен узнать, чего достигает подчас безумство отчаянно любящей женщины. Смотри же! —

Вот она подходит к большому эмалированному ведру, стоящему в уголке, вот приседает над ним, запускает вглубь руку, что–то там ловит — забурлила вода! — и вдруг, Софья выхватывает оттуда здоровенную сильную живую рыбу, а та — дико бьется, трепещет в ее руках, извивается, силясь вырваться, — вырвалась, запрыгала по полу, оставляя мокрые следы… На четвереньках Софья бросилась за ней, накрыла животом, потом осторожно подвела руку, взяла за жабры, ловко перевернула, поднялась, присела, раздвинула ноги и — вложила трепетного жителя влажных глубин себе в матку. конечно же, крупная рыба никак не могла поместиться в ней вся целиком (а уж знал: нипочем не поместится), и наша русалка, сжав накрепко бедра, повалилась на пол, — повалилась, ритмично крича что–то вроде ругательств (жаль, я ничего не мог слышать), — повалилась крича и лежала так, вся натянувшись, шлепая мокрым хвостом по своим ягодицам, покуда несчастная рыба совсем не издохла.

Тогда Софья взяла эту рыбу (я лишаю вас некоторых смачных деталей), подошла к кипящему в тазу вареву и бросила рыбу туда; сама же стала волчком крутиться по кухне, прыгать, кувыркаться и кричать. Черные космы ее волос носились за ней, вычерчивая хаотически стремительные росчерки, они путались с клубами фиолетового пара, и в этих живых мгновенных набросках я узнавал себя — темного фавна, похотливо преследующего обезумевшую нимфу. От этой безудержной оргии у меня наконец голова пошла кругом и волосы стали дыбом. Я закашлялся, задыхаясь густым ядом фиолетовых испарений, засосало под ложечкой, стало вдруг тошно… И тут рак раз Софья, схвати со стола небольшую фигурку, искусно вылепленную из воска — меня! — схватив меня, стала с ожесточением тыкать фигурку булавкой: в грудь, в живот, в голову, в пах, — стала тыкать, выкрикивая (теперь я слышал ее голос): «Губ моих пожелай, рук моих пожелай, ног моих пожелай — приди ко мне на лоно; глаз моих пожелай, волос моих пожелай, бедр моих пожелай — приди ко мне на лоно; груди моей пожелай…» — и так далее, далее, далее! — все живей, горячей, истеричнее, громче, ожесточенней, призывней. Все тело ее покрылось испариной и блестело, как позлащенное, из глаз капали слезы, струйка крови текла из левой ноздри. Вдруг она в последний раз страшным гортанным голосом выкрикнула: «Приди ко мне на лоно!» — и швырнула истерзанную эту фигурку в бурлящее свое ведьминское варево. Я потерял сознание.

И я во второй раз увидал сгусток мрака, затерянный в космических безднах, и снова он пожирал вселенную, выпрастывая из пелен алчные свои псевдоподии.

Читатель, вы помните тот момент, когда средь миров я узрел своего сына от неземной цивилизации? — кровинушку мою, распыленную в беспредельности мерцающих звезд. Я ужаснулся тогда, и ужас лишил меня последних крупиц разумения: с отвращением я оттолкнул свое дитя, и бездны, разверзнув хищные пасти, надрывно хохотали надо мной.

Потом я часто думал об этом ребенке, ибо не мог понять, что он значит? Ведь все что–то значит, читатель; все соотносится со всем — это уж слишком даже пресное утверждение, но… есть ведь среди этого хаоса и очень