Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Речь идет об индивидуальной совести. По совести Раскольников не считает себя преступником. Ему просто не повезло («приговор слепой судьбы»), и в приговоре он не видит никакого смысла. Суд собственной совести, то есть суд на самим собой, – такая же нелепость, как и суд закона: и тот и другой являются источниками страдания, но не исправления. Что же может действительно помочь и исправить?

Невозможная совесть

В набросках третьей, итоговой редакции романа Достоевский писал, что главной идеей «Преступления и наказания» является понимание, «что он (Раскольников) может искупить, может быть добр и что это математика»[927]. Но каким образом «математика» взяла верх?

Суду, который индивидуализирует преступника и возводит искусственные преграды между ним и остальными людьми, Достоевский противопоставляет любовь, объединяющую людей: «Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого»[928]. Обычно считается, что речь идет о христианской любви (Раскольников под влиянием Сони поверил в Бога и воскрес душой). Но у Достоевского все сложнее. Да, Соня действительно читала ему Евангелие, но Достоевский подчеркивает, что сам Раскольников Евангелия не читал:

Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.

Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: «Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремление, по крайней мере…»[929]

В итоге получается, что суд совести в обоих произведениях 1866 года предстает как некая нелепость. У Ахшарумова – это простая фикция, никого ни к чему не обязывающая. У Достоевского иная линия. Совесть заставила Раскольникова сознаться в преступлении, но не более того. Суд приговорил его к каторге, где ему удалось преодолеть свой индивидуализм и возродится через любовь к Соне. Соня у Достоевского – важнейший символ самопожертвования, веры и народности. Любовь к ней и восприятие ее убеждений перемещают Раскольникова из мира индивидуализма и разобщенности в мир коллективного сознания и любви.

Современники оказались не готовы согласиться с мирным исходом истории Раскольникова. Уже упоминавшийся критик Буренин, так же как Елисеев из «Современника», едко критиковал роман за «фантастичность». Этот упрек в болезненности героев и ситуаций, изображаемых Достоевским, и даже обвинение в болезненном воображении самого писателя будут повторяться и дальше. Автор «Натурщицы» в своем отзыве на «Преступление и наказание», так же как и критик Елисеев, решительно выступал против того, как Достоевский заставлял читателя как бы участвовать в преступлении Раскольникова и сопереживать ему[930]. В этом он видел страшный эффект романа: мастерство Достоевского заставляло читателя погрузиться в болото со «склизкой кровью», принять мысли Раскольникова, поверить ему и простить его «помрачение» по совести.

Ахшарумов настаивал на том, что Раскольников – нарушитель порядка, и читатели не могут принять его преступление как нормальное явление и примириться с ним. В своей «Натурщице» Ахшарумов показал, как бредовые мысли могут овладевать такими людьми, как бездельничающая статская советница Алищева, которая слишком верит бессовестным литераторам. Достоевский же, напротив, представил, с какой силой может действовать литература, порождая преступное, и как литературный морок может быть преодолен великодушием совести, с помощью веры в Бога и любви. И Ахшарумов, и Достоевский разными путями приходили к выводу о том, что идея совести – индивидуальна. Она не может быть приспособлена под коллективные нужды. Сцены суда в «Натурщице» демонстрировали, что спектакли общественной совести становились упражнением в риторике.

Возложение на совесть подданных новых обязанностей моральной оценки действительности для уяснения вины за преступление требовало проговаривания общественных конвенций по поводу совести. Бессовестные века крепостного владения одних христиан другими, как подчеркивали Михайловский и Успенский, безусловно, мешали признанию за совестью универсальной для всех силы. Ахшарумов и Достоевский в 1866 году показали, что моральный дискурс обвинения или защиты по совести вряд ли будет действенным без равенства перед законом, без веры в Бога, давшего всем совесть, и без уважения достоинства каждого.

С этой точки зрения особенно важно, что ключевую роль в обоих произведениях играли женщины, которые в реальном суде не могли выносить решения о вине и наказании подсудимых. Тем примечательнее, что в художественном осмыслении работы совести именно они были свободными и деятельными преобразовательницами реальности. При этом обе героини – проститутка Мармеладова и потерявшая семью нигилистка Алищева – были если не преступницами, то нарушительницами норм. Действуя исключительно благодаря своим нравственным инстинктам, не выступая с трибуны совести, они были фигурами, восстанавливающими порядок. Их значение перечеркивало фантазии об «общественной совести» и утверждало приоритет личной моральной ответственности над законным или общественным долженствованием.

Глава 9

Произвол совести?

…Вам [присяжным] дана необъятная власть, власть вязать и решить.

Но чем сильнее власть, тем страшнее ее приложение!

Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»

Судебная реформа 1864 года открыла много возможностей для публичного осуждения и оправдания обвиняемых в преступлениях. Публичное, не контролируемое цензурой пространство залы судебных заседаний явилось своеобразным вызовом для русской публики, которая впервые должна была стать активным неформальным участником новой независимой судебной власти. На возвышении своеобразной сцены в условно равном статусе оказались судьи из народа (присяжные), «коронные» судьи, судебные чиновники, свидетели, эксперты и защитники. Это видимое равенство воспринималось как огромная перемена в российской политической истории, сопоставимая с введением конституции[931]. В целом в литературе конституционное значение реформы 1864 года расценивается действительное ограничение самодержавной власти в судебной сфере. Здесь важно обратить внимание на два аспекта. С одной стороны, исследователи отмечают, что несменяемость судей была реальной, а пересмотр судебных решений по требованию монарха отсутствовал[932]. С другой стороны, остается открытым вопрос о том, в какой степени Судебная реформа содействовала признанию и защите либеральных ценностей, то есть охраняла от посягательств права человека, понятия о которых были весьма размытыми. Они мыслились скорее практически, в виде двух принципиальных новшеств судебного процесса: состязательности судебного следствия и суда присяжных