Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

не приказчик ей и не опекун и не обязан заботиться об ее интересах. Мне нужен был гражданин, бескорыстно ратующий за гражданское дело, а не курица, высиживающая цыплят для хозяйской кастрюли. Все, чего она была вправе ожидать от заданной ей задачи, – это ручательство, что страдает она недаром[901].

Зенкович использовал это неожиданное признание Чуйкина, обращенное к суду общественной совести. Если Чуйкин надеялся найти понимание у суда, разъяснив ему общественную пользу своей работы с Алищевой, то адвокат разоблачал его частный интерес. Зенкович обвинял литератора в том, что тот

делал над Алищевой опыты и результат этих опытов сбывал на рынке беллетристического товара по 75 рублей за лист, а ее заставлял терпеть и биться как рыбу о лед.

Как видим, суд общественной совести заострял проблему соотношения частных и общественных интересов. Этот момент подчеркивал председатель суда, резюмируя для присяжных весь процесс. Он пояснял, чем новый суд совести отличается от старых представлений о суде: он работает не с тем «непосредственным смыслом» ответственности, который подразумевает уголовный закон. Закон «не допускает более одного звена причинной связи между делом и волей» человека, совершившего преступление. Однако в суде общественной совести «мы смотрим глубже и понимаем эту связь в гораздо более обширнейшем смысле»[902].

Председатель указывал, что Алищева считала, что находится во власти Чуйкина, и не сделал ничего, чтобы развеять это представление. Поэтому он ставил перед присяжными вопросы о моральной ответственности подсудимого и о его собственных интересах в этой истории: знал ли Чуйкин, «куда посылал Алищеву своим влиянием, шел ли он сам туда, рисковал ли и жертвовал, как она»[903]. Эти вопросы очень напоминают дискурс вокруг дела Каракозова, вину за которое стремились переложить на врагов России за ее пределами, как было показано в предыдущей главе.

Заключительные вопросы обличали вредную и лживую литературную власть Чуйкина и вред, нанесенный им Алищевой, ее семье и всему обществу:

Каким путем приобрел влияние на истца: правдой или обманом? В чью пользу употребил это влияние: в пользу общества или в собственную? Было ли это влияние существенной и умышленной причиной несчастий истца и потери им общественного положения? Виноват ли в соблазне истца и смерти детей?

Присяжные в повести признали Чуйкина виновным в злоупотреблении авторскими правами, что привело к подтверждению виновности обвиняемого по всем пунктам. В наказание суд общественной совести постановил изгнать Чуйкина «из мира действительной жизни и поселить навсегда в области отвлеченного мышления». Убытки суд предоставил изыскивать гражданским путем.

В ответ на этот приговор Чуйкин выступил с резкой разоблачительной речью, обращенной к председателю:

…на каком основании вы присваиваете себе власть судить представителей литературы, которая одна у нас была и остается единственным действительным судилищем общественной совести? Какой вы судья? Вы актер на подмостках, играющий роль судьи. …Вы угрожаете выгнать меня из сферы действительной жизни, ха-ха, влезьте-ка сами в нее, а потом выгоняйте оттуда других[904].

Действительно, суды по совести еще относились к миру фантазий, и художественная литература как высший разряд печатного слова продолжала наслаждаться монополией в сфере общественной совести. Концовка повести у Ахшарумова показывала, что суд общественной совести вызывал большие сомнения в своей легитимности, особенно ввиду шопенгауэровского пессимизма по поводу воли человека и действительности происходящего. Все формальности, положенные в основу процесса, на деле оказались спектаклем, и Чуйкин смог легко покинуть заседание, не согласившись с приговором верховного суда общественной совести.

Достоевский в «Преступлении и наказании» фокусировался на заостренной Ахшарумовым проблеме несостоятельной юрисдикции совести. Его ответом Ахшарумову стало подробное исследование на страницах романа как преступления, так и наказания через призму божественной природы, осязаемой в виде нравственного чувства каждого человека – совести. Раскольников разрешил себе по совести теоретическое, вдохновленное литературой преступление, с тем чтобы понести суровое наказание от своей совести и переродиться. Возникает закономерный вопрос: зачем тогда нужен суд по совести? Достоевский дал ответ и на этот вопрос тоже, сделав юриста Порфирия Петровича одной из ключевых фигур романа.

Совестливое следствие

У Достоевского судебный процесс по делу Раскольникова описан в эпилоге и весьма кратко – буквально на полутора страницах. В соответствии со временем публикации в «Русском вестнике» все самые важные события в нем происходят в дореформенное время. Про следователя Порфирия Петровича на страницах «Преступления и наказания» говорят, что «теперь при реформе нам таких людей надо практичных»[905]. То, как следователь ведет Раскольникова к признанию, соединяя юридические формы досудебного следствия и моральное давление, фиксирует интересный момент перехода к новому правосудию.

Между Раскольниковым и Порфирием Петровичем, как известно, проходит три «интеллектуальных поединка», когда следователь атакует Раскольникова, а тот защищается. Это противостояние интересным образом соединяет рациональные и моральные выпады сторон, при этом побеждает не рациональное доказательство, но совесть и «посланная богом черточка» следователя. Эта черточка в более широком плане – это совестливость и преступника, и следователя. Мы остановимся на поединках более подробно, чтобы показать, как Достоевский разрабатывал в них тему совести.

Первый эпизод их состязания начинается с «вызова» Порфирия Петровича, который тот бросил Раскольникову публично, заведя разговор о его статье и умышленно исказив ее. Раскольников «разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов». Однако на самом деле всеведущий автор показывает, что поединок начался еще раньше, в голове Раскольникова, когда он нарочно стремился к встрече со следователем, чтобы узнать о ходе расследования. Это очень важный момент, потому что, как верно отметил Ахшарумов в своем критическом отзыве, такой человек, как Раскольников, – наделенной совестью, добрый, благородный и честный – никогда бы не совершил убийства[906]. Этот «художественный просчет» Достоевского, позволивший критикам обвинять его роман в фантастичности, рельефнее обнаруживает главную мысль автора о суде совести. Если бы у Раскольникова не было совести, то его никогда бы не разоблачили. Совесть индивидуальна, ее воздействие не может быть внешним.

Еще до того, как Порфирий начал нападать, Раскольников про себя уже подозревает следователя в том, что тот подозревает его:

Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что им говорить… Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль… Он меня ощупывает. Сбивать