Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

понятия определение: «вещь или дело мнимое, вымысел, плод воображения, мороки»[874]. Этот вымысел, как позднее разъяснял словарь Брокгауза и Эфрона, в праве «использовался, чтобы создать искусственным путем догматическое или историческое основание для известных юридических правил, которые требуются с точки зрения справедливости или пользы, но не могут быть обоснованы средствами действующего права»[875] (курсив мой. – Т. Б.). Для восстановления справедливости в действие повести вводится новая инстанция – «верховный суд общественной совести» – и новое лицо – адвокат.

Этот поворот происходит, когда прошение Алищевой случайно попадает в руки молодого адвоката Зенковича, для которого старик Бубликов, «писарь и сутяга», делает черновую работу. Увидев, что речь идет об отнятых детях, Зенкович очень обрадовался: «на этом одном можно имя приобрести и карьеру составить!»[876] Он приезжает к Алищевой и настаивает на том, чтобы Алищева не встречалась с Чуйкиным, но доверилась «власти», которая, по словам адвоката, может ее защитить, – власти общественной совести.

Именно совесть может увидеть и осудить не очевидную для всех власть Чуйкина над Алищевой и его ответственность за потерю детей. Но как она работает в повести? Ахшарумов создает подробную картину выполнения всех формальных процедур суда по совести лично заинтересованным адвокатом. Зенкович сам вписывает в доверенность, которую ему дает Алищева, что будет представлять ее интересы «в санкт-петербургский верховный суд общественной совести по отделению уголовных дел».

Началось следствие. Следователь явился к Алищевой, а потом к Чуйкину и взял с них подписки о том, что они признают себя подсудными юрисдикции верховного суда общественной совести. При этом, кажется, у Чуйкина нет варианта каким-то образом не признавать свою подсудность суду совести. Это очень важный момент, который, используя название повести, мы можем назвать «фикция совести» – то есть не опирающееся на какие-либо данные представление о том, что совесть есть у всех и все подлежат ее суду. В воображаемом мире «Натурщицы» Ахшарумова, так же как и в реальных Судебных уставах 1864 года, эта «фикция совести» распространялась на всех.

Дальше в повести показано досудебное следствие, из описания которого видно, что суд общественной совести придает большое значение формальностям. После того как Чуйкин дает подписку, следователь предъявляет ему документы, на основе которых он должен будет защищать свои права в суде: доверенность Алищевой стряпчему Зенковичу и его объявление в суд об иске Алищевой против Чуйкина по обвинению в злоупотреблении авторской властью с резолюцией прокурора о производстве следствия.

Получив документы, Чуйкин высказывает возмущение тем, что

всякая тварь, вытащенная вами из грязи, и получившая от вас все, что в ней есть живого, разумного, человеческого, осмелится против вас бунтовать. …Я не могу допустить за ней это право[877].

Следователь усмехается словам Чуйкина и говорит, что в признании Чуйкиным права Алищевой на защиту нет надобности, раз суд общественной совести его допускает. Отметим, что, подписывая бумагу о признании «юрисдикции верховного суда общественной совести», Чуйкин, возможно, надеялся, что сможет отстоять в суде свое личное право автора, право художественного вымысла. Но, как выясняется, суд общественной совести на первое место ставит не личные, а «общественные» права, что показал Ахшарумов во второй части своей повести, посвященной непосредственно процессу по делу Чуйкина. Мы вернемся к суду общественной совести над писателем после того, как обозначим точки соприкосновения повести Ахшарумова и романа Достоевского, сюжет которого, разумеется, не нуждается в подробном освещении.

Право на убийство по совести: его литературная природа

«Натурщица» и «Преступление и наказание» фантастически разрабатывали типичные криминальные сюжеты. Действительно, в газетной хронике вполне можно было прочитать, что после смерти кормильца изнуренная непосильным трудом мать не может содержать своих детей и теряет их или что доведенный до крайности нищенствующий студент убивает ростовщицу и ворует ценное имущество. Однако разрабатывая эти обыкновенные преступления «по совести», Ахшарумов и Достоевский обличали их кажущуюся нормальность, выводя на свет невидимое преступное «новых идей». Они как бы говорили: мы уже знаем про зло старого мира аморальных дворян и преступных чиновников[878], распространяющих вокруг себя разложение, – но так ли бескорыстны их обличители? Ответом на этот вопрос публике представлялось «невидимое» убийство детей Алищевой Чуйкиным и ужасная теория превосходства «право имеющих», стоявшая за воровским убийством Раскольниковым старухи-процентщицы и ее сестры.

Ахшарумов и Достоевский придавали рассказам о преступлениях новое значение, ставя два взаимосвязанных вопроса. Во-первых, вопрос о том, почему совесть преступников позволила им переступить черту. И, во-вторых, может ли осуждение по «общественной совести» быть действенным против того, что позволила совесть индивидуальная. Рассказанные ими истории работали так же, как и произведения современной европейской литературы схожей направленности, среди которых роман Г. Флобера «Госпожа Бовари» (1857) о преступной изменщице-самоубийце, вызвавшей симпатии публики, является, пожалуй, самым ярким примером. Такого рода сюжеты не только развлекали, но и восстанавливали ценность порядка, показывая, как страшно отступление от него, заново утверждали «нормальность» в стремительно модернизирующемся мире[879].

При этом и Ахшарумов, и Достоевский обращали внимание на нечто особенное. В их изображении преступление по совести как будто можно было оправдать в качестве необходимой жертвы в движении к более справедливому и прогрессивному будущему. Кровь по совести порывала с бессовестным порядком, который, как и пошлый муж Алищевой, «отжил свое, и его час близок». Оба писателя показывали, что с готовностью некоторых членов общества к убийству по совести нельзя примириться старым способом: уголовное наказание убийцы (Раскольникова) или общественное порицание горе-жены и матери Алищевой уже недостаточны. Больную совесть нужно лечить через глубокое погружение в анатомию преступлений, вызванных новыми идеями. Такое погружение может дать только литература.

В преддверии открытия новых судов Достоевский и Ахшарумов шли дальше хора других литераторов, сокрушавшихся о бессовестной «буржуазе», как называл ее Достоевский, за фасадом которой скрывались слезы униженных и оскорбленных. Они судили совестливость и честность намерений самих обвинителей и обличителей. В центре их критики был тот ответ на несправедливость современного мира, который предлагали литераторы, воспевающие «право героев» быть над другими и менять ход истории.

«Право» на убийство во благо развития человеческой цивилизации волновало публику XIX века. Исторические и теоретические работы, обсуждавшие свободу героев вставать над другими, например сенсационно популярные труды Томаса Карлейля и Макса Штирнера, были хорошо известны в России и находили отклик в печати. В ответ на них Ахшарумов и Достоевский в своей прозе устраивали следствие над теми, кто разделял людей на «право имеющих» и на «тварей», как называл Чуйкин Алищеву. Они показывали, что идеи превосходства «героев» над толпой бессовестны и опасны, и раз литература дала