Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

ощущалась современниками как начало новой эры[846] и давала возможность заклеймить все старые устои праздной дворянской жизни как «образцовую школу бессовестности», которой противопоставлялись новые принципы совестливой жизни. Как видим, Успенский заострял конфликт старого и нового вокруг ценностей труда, уважения к личности каждого и необходимости «думания», что подразумевало и ответственность. Новый суд становился второй после литературы ареной публичного переживания драматического столкновения старого сословного общества и преобразовательной энергии реформ.

Осуждение «бессовестности» развивалось в контексте более широкого интереса модерного общества к преступному и суду во всем читающем мире вне государственных границ. Как указывает Ч. Тэйлор, глобальный процесс секуляризации общественной жизни существенно расширял сферу человеческого (о)суждения[847]. Потеснив религиозный дискурс преступления-греха, юридическая и медицинская наука, журналистика, беллетристика и литература предлагали модерные репертуары говорения о преступлениях и ответственности за них. Все более освобождавшийся от религиозных запретов современный человек пересматривал трактовки преступного. На это его вдохновляли в том числе и новые идеи, например радикальная мысль Гегеля о полезности преступлений во имя прогресса.

Преступное – настоящее и воображаемое – все более волновало публику по мере развития печати[848]. Российские читатели начала 1860-х годов, так же как и везде, интересовались интригующими криминальными сюжетами и узнаваемыми типажами обманутых простушек и коварных городских прощелыг – как реальными, из судебной хроники, так и воображаемыми. Публика наслаждалась тонкой разработкой преступных пороков в оригиналах и переводах французских и английских писателей-натуралистов: Ж. Санд, Бальзака, Гюго, Флобера, Диккенса. Братья Достоевские, рассчитывая на коммерческий успех, в 1861 году стали публиковать в своем «Времени», а потом и в «Эпохе» переводы занимательных судебных процессов из известного французского издания «Causes célèbres de tous les peuples»[849]. Разнообразие пороков современности творчески осмыслялось и на русском материале. В 1864–1866 годах печатался впечатливший публику роман «Петербургские трущобы» Всеволода Крестовского, изображавший мытарства несчастных отбросов общества. Ужасную картину нравов в среде нигилиствующей молодежи рисовали произведения писателей первого ряда, например «Взбаламученное море» А. Писемского, и менее известных сегодня, как роман «Поветрие» В. Авенариуса.

Разные обличения социальной несправедливости и темноты нравов вызывали большое сочувствие и в театре. Так, например, публика тепло принимала пьесу «Самоуправцы» Писемского, в которой помещик-самодур поместил в домашнюю тюрьму изменщицу-жену. Большой интерес публики вызвало то, как тему бесправия женщины и темноты нравов представил Островский в «Грозе»[850]. Активно стал развиваться жанр исторических пьес. В них зрителю предлагалось участвовать в своеобразном суде истории, из настоящего воздавая должное героям и злодеям прошлого[851]. В то время, когда Островский стал называть свою драматургию «народным театром», в исторических драмах помимо преступлений предшествующих поколений стала появляться тема суда народа, который мог быть так же несправедлив, как и суд воеводы[852].

На фоне такого изобилия возможностей для артистического переживания преступлений и несправедливого суда в 1866 году в передовых толстых журналах «Отечественные записки» и «Русский вестник» были опубликованы два необыкновенных произведения русской литературы, которым посвящена эта глава. Они нам особенно интересны потому, что в них петербургские литераторы Николай Ахшарумов и Федор Достоевский максимально заострили конфликт прогрессивных идей и совести героев. Непонятная совесть нигилистов, отрицающих все устои, стала тем темным омутом, который они изобразили накануне открытия новых судов в столицах – в Петербурге и Москве. Имплицитную связь рассматриваемых в этой главе произведений с тревожным ожиданием первых судебных гласных процессов в столицах можно увидеть в том числе и в выборе авторами для своих произведений места действия. Вопреки традиции изображать русские криминальные сюжеты в провинции («Дело» А. В. Сухово-Кобылина, «Убийство в деревне Медведице», «Три суда, или Убийство во время бала» А. С. Панова), Достоевский и Ахшарумов поместили действие своих драм в Петербурге[853].

Малоизвестная «Натурщица» Ахшарумова и «Преступление и наказание» Достоевского сегодня могут казаться несопоставимыми по значению. И действительно, знакомый Достоевского Николай Ахшарумов не стал писателем первого ряда и считается исследователями литературы скорее подражателем, чем оригинальным писателем[854]. Тем не менее близость посыла их произведений была отмечена влиятельным «Современником»[855], в котором оба произведения обличались как бессмысленные и опасные фантазии. При этом повесть Ахшарумова критик «Современника» оценил выше романа Достоевского. Новаторство сюжета «Натурщицы» не раз отмечалось исследователями[856] – впервые в истории литературы повесть была посвящена тому, как героиня произведения инициировала суд над писателем, ее сотворившим и погубившим. Для нас особенно важным является то, что судил его «верховный суд общественной совести».

Фантазия Ахшарумова в «Натурщице» действительно была новаторской – она живописала два особых «литературных» страха, связанных между собой. Первый был навеян предположением, что читатель может чрезмерно увлечься художественным вымыслом и потерять свою свободу воли, подчинившись воле писателя. Писатель, в свою очередь, испытывал страх понести суровое наказание общества за те опасности, которые таило в себе его произведение.

Оба страха не были беспочвенными. Если о воздействии литературных произведений на читателей публика имела смутное представление, то опасность преследования писателя была вполне реальной. Русской публике был, безусловно, известен громкий процесс 1859 года по делу Флобера, обвиненного в развращающем общество умысле романа «Госпожа Бовари». Через семь лет после этого, в середине августа 1866 года в реформированном суде в Петербурге состоялся процесс по делу публициста Суворина в связи с его сборником «Всякие». Как сообщала газета «Голос»,

суд признал виновным Суворина 1. в напечатании оскорбительных и направленных к поколебанию общественного доверия отзывов о постановлениях и распоряжениях правительственных установлений 2. в одобрении и оправдании воспрещенных законами действий, с целью возбудить к ним неуважение. 3. в оскорбительных отзывах о высшем слое общества[857].

Суворина приговорили к двум месяцам тюрьмы и уничтожению сочинения[858]. Сам публицист считал, что «оскорбительность и опасность» его очерков возникли как результат каракозовского дела. Действительно, как говорилось в предыдущей главе, «поколебание общественного доверия», обозначенное в самом первом пункте приговора, было ключевым моментом обсуждения каракозовского дела как в правительственных кабинетах, так и на страницах печати. Другие значимые понятия обвинения – «неуважение», «оскорбительные отзывы» – имели отчетливое морализаторское звучание.

Интересно, что Ашхарумов в петербургских «Отечественных записках» за несколько месяцев до реального суда над Сувориным с участием публики художественно представил то, что подразумевалось в приговоре публицисту: преступную волю писателя и необходимость привлечения литератора к ответственности. Сюжет «Натурщицы» был построен вокруг необыкновенного пересечения реального и литературного миров – главная героиня статская советница Алищева стала жертвой преступной деятельности литератора Чуйкина. Читая журнальную повесть, издаваемую частями, Алищева внезапно осознала, что ее жизнь как сериал, серию за серией, пишет литератор Чуйкин. Для развития сюжета