Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

не прощения, то снисхождения стал радикальной версией общей идеи Судебных уставов 1864 года. Состоялась радикальная интерпретация суда как механизма примирения по милости монарха разных Россий – крепостной и дворянской, образованной и темной, старой и новой. Идея такого примирения артикулировалась защитниками, говорившими о правде и милости, законе и совести.

При этом общественное обвинение на страницах газет Каткова и Краевского выступало с позиции старшего примерного сына милостивого отца. Общественный суд был возмущен самой возможностью прощения. Осознавая свое родство с блудным сыном через причастность к тем идеям, которые привели к покушению, передовая печать в лице «Московских новостей» и «Голоса» требовала «отделить зерна от плевел». Тем самым «общественная совесть» требовала отнюдь не примирения, а войны.

В этой новой сакральной роли суда по совести Александр II быстро осознал угрозу для суверенной власти императора. Раньше милость понималась как суверенное полномочие монарха простить человека, совершившего преступление. Теперь, с введением новых Судебных уставов, совесть стала той силой, которая могла действовать вне юридического закона – милостиво. Милость через совесть как бы становилась частью судебного разбирательства. По воспоминаниям секретаря Верховного уголовного суда над каракозовцами Есиповича, император выговаривал князю Гагарину, что своими мягкими приговорами обвиняемым суд почти не оставил самодержцу возможности проявить свою милость. Как стало возможным, что за толстыми стенами самой главной политической тюрьмы в России на первом процессе над террористом применение новой судебной процедуры привело к «похищению» царской милости? Кто и как ее похитил? – об этом речь пойдет в следующей главе.

Глава 8

Омут и надежда суда по совести: Le mort saisit le vif [836]

Русская литература, в особенности литература XIX века, стала полем «мыслительных экспериментов» общественного переустройства. В изображаемом ею прошлом, настоящем или будущем проектировались ситуации, которые только начинали разворачиваться в реальной жизни. Примеры тому хорошо известны. Смелая утопия художественно слабого романа-эксперимента Чернышевского «Что делать?» (1863) изменила жизни многих молодых людей 1860–1870-х годов. Экспериментальная повестка романа «Отцы и дети» (1862), в котором Тургенев похоронил нигилиста Базарова, тоже вызвала большой ажиотаж. Опыт Тургенева показал, что расправиться с нигилизмом в художественном произведении так же трудно, как в реальной жизни.

Исследователи литературы 1840–1870-х годов давно обратили внимание на ее перформативную роль, без понимания которой нельзя представить, каким образом происходил кардинальный сдвиг общественного развития в это время. Благодаря работам Л. Гинзбург, А. И. Зорина, Д. Я. Калугина, И. Паперно мы представляем, как поколения «деятелей» сформировались на фоне целенаправленного литературного поиска механизмов выражения личности писателя и создания личности читателя[837]. В то же самое время, как показывают А. Вдовин, К. Зубков и другие, вслед за прорабатываемой в литературе «личностью» русского человека возникал и образ «народа»[838]. Для этой книги особенно важным является то, что не только в русской литературе модерная личность осмыслялась через вопросы о норме и ее нарушении. Как показал еще М. Берман, эти вопросы стали своеобразным лейтмотивом осмысления «современности» в мировой литературе XIX–XX веков[839]. Вспомним идею фикс чиновника, героя из «Записок из подполья», вышедших в один год с Судебными уставами. Она заключалась в том, чтобы проявить себя, нарочно не посторонившись перед офицером на Невском проспекте, пусть даже это привело бы к столкновению.

В преддверии открытия новых судов, в которых ведущую роль наравне с законом должна была играть совесть профессиональных и непрофессиональных судей, появились новые литературные произведения с уже полюбившейся русской публике криминальной подоплекой. Исследования legal fiction в России[840] проливают свет на художественное изображение суда и процессы по делам писателей как сферу особой нервозности российского общества XIX века. Гариетт Мурав отметила, что новые формы открытого судебного процесса, и прежде всего защита, делали неизбежным артистическое самовыражение в суде. Театральность нового суда и его опора на литературные типажи представлялись весьма непривычными для современников, часто не готовых к тому, чтобы государственное дело правосудия как будто похищалось неясными силами искусства. Специальные исследования показали, как литераторы с позиции главных судей современности выносили строгий приговор новой профессии присяжных поверенных[841]. «Нанятая совесть» Достоевского – самое известное хлесткое определение новоявленных адвокатов, разоблачающее корыстные манипуляции с нравственностью этих деятелей новых судов[842].

Мы сосредоточимся на важном этапе развития соперничества литераторов и судебных деятелей, на 1866 годе, когда начали работу реформированные суды с обещанной в них «правдой и милостью». Вряд ли случайно именно тогда были опубликованы два очень разных произведения – всем известное «Преступление и наказание» и забытая повесть «Натурщица. Юридическая фикция». В них в оригинальной художественной форме были даны ответы на важнейшие вопросы о суде: кто и как должен судить по совести?

«Школа бессовестности» и воображение совести как общественной силы

С воцарением Александра II тема совести стала важной составной частью обсуждения «обновления» России[843]. В беллетристике она стала соединяться с проблемой оздоровления русской жизни, преодоления болезней прошлого. Известный литератор Н. К. Михайловский писал, что «болезненность» реформировавшейся российской жизни в 1860–1870-е годы лучше всего обозначил беллетрист Глеб Успенский. Он выделял три ключевых недуга России своего времени: «болезнь сердца», «болезнь мысли» и «болезнь совести». Все они вошли в стадию обострения в связи с отменой крепостного права, которая подчеркнула бессовестность старого уклада и его продолжающихся привычек. Именно в этой связи он упоминал известное французское изречение, вынесенное в название этой главы, – «мертвый хватает живого» (le mort saisit le vif)[844].

Г. Успенский ярко показывал, как реалии Великих реформ превратили привычную «бессовестность» русской жизни в драму, которую как конфликт старого и нового художественно предчувствовала и разрабатывала литература:

Освобождение крестьян, то есть одно только понятие об освобождении, сразу внесло невозможный для расслабленных семей, но великий идеал жизни – жизни, основанной на честном труде, на признании в мужике брата; вся прошлая жизнь была именно полным, беспощаднейшим и бесцеремоннейшим нарушением этого смысла – и вот настала гибель… И в эту минуту явились люди, воспитанные в самой густоте неуважения чужой личности, в самых затхлых, разлагающих понятиях, – например, что не думать легче и лучше, чем думать, что не работать лучше, чем работать, что работать должны мужики, а я вырасту большой, женюсь на богатой, поеду за границу и т. д. Этому-то поколению, воспитанному в образцовой школе бессовестности, пришлось лицом к лицу стоять с суровой русской действительностью… Началась с этой минуты на Руси драма; понеслись проклятия, пошли самоубийства, отравы… Послышались и благословения[845].

Отмена крепостного права