Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

устоев отчетливо прослеживались с николаевского царствования. Возможно, приписывание литературе огромного разрушительного потенциала было связано именно с полицейскими попытками сдерживать и контролировать литературу. В частности, на процессе над каракозовцами подсудимому Бибикову был предложен вопрос о том, что именно он имел в виду, когда говорил товарищу, что покушение, «вероятно сделал отъявленный нигилист, начитавшийся „Русского слова“»:

Председатель: Кого же вы знали из состоящих в числе лиц, действующих в партии «Русского слова», из каких людей она состояла?

Бибиков: Я никого не знаю, а я сделал заключение по защите Базарова.

Председатель: Объясните, что это значит.

Бибиков: Базаров – действующее лицо в романе «Отцы и дети», и «Русское слово» защищало его[821].

Примечательно, что обвинение литераторов и журналистов снимало ответственность с читателей как с жертв «разрушительных начал». Адвокат Худякова, известный публицист В. П. Гаевский позволил себе особый выпад против публики, представив перед судьями Верховного уголовного суда своего подзащитного как жертву общественного обвинения. Как уже говорилось выше, исследователь фольклора Худяков был самым известным деятелем из подсудимых; обвинение требовало для него смертной казни.

Гаевский начал с того, что напомнил основные пункты обвинения: Худяков обвинялся в том, что снабдил деньгами Каракозова на покупку пистолета и подговорил Ишутина учредить в Москве тайное революционное общество. Дальше Гаевский давал ход своему красноречию, объявляя, что еще до начала суда над его подзащитным тот уже был обвинен печатью:

Кроме этого обвинения, существует еще другое, даже более тяжкое обвинение, о котором я тем более считаю обязанностью сказать, что оно не было предъявлено подсудимому, что он даже и теперь не подозревает о существовании такого обвинения, а между тем оно страшно вооружило против него общественное мнение. Я говорю о передовых статьях, напечатанных в Московских ведомостях от 22, 26 и 28 августа за номером 163, 168 и 180. Хотя в них Худяков и не назван, но эта таинственность, которую легко было разоблачить, еще более раздражала любопытство, еще более возбуждала предубеждение[822].

Затем Гаевский приводил выдержки из статей, придавая им значение «печатного обвинения». Так, катковская газета сообщала, что «из всех лиц, привлеченных по делу Каракозова, не исключая и самого Каракозова, только одно оказывается имеющим серьезное политическое значение»; что «единственное лицо в этом деле, имеющее политический характер, есть тот непоименованный в статье „Северной почты“ агент, живший в Петербурге, издававший народные книги и ездивший летом прошлого года за границу»; что «он находился в связи с польскими революционными деятелями»; что, «по собственным показаниям Каракозова, он был укреплен в своем решении сношениями с этим человеком и еще одним медиком»; что он «впервые бросил в кружок школьников-нигилистов мысль о цареубийстве» и т. п.[823]

В стенограмме процесса видно, что против пяти строчек предъявленного официального обвинения из двух пунктов адвокат приводил двадцать шесть строк, как он выражался, «печатного обвинения, брошенного почти накануне судебного следствия». Перенеся акцент с государственного обвинения на незаконное обвинение в печати, Гаевский построил свою защиту на противопоставлении действительных фактов жизненного пути молодого ученого Худякова стереотипным обвинениям против него «Московских ведомостей».

Адвокат Худякова подчеркивал, что, когда вся российская молодежь начала 1860-х годов «играла в революцию», его подзащитный, будучи студентом, уже занимался наукой и даже был награжден медалью Российского географического общества. Гаевский рассчитывал убедить судей в исключительных успехах молодого ученого и стремился подкрепить их доказательствами. В частности, сохранилось письмо Гаевского академику П. П. Пекарскому, в котором он спрашивал, не было ли отзывов Академии на труды Худякова[824].

Защита Гаевского исходила из искренности научного поиска молодого ученого. Худяков не признавал свою вину и подчеркивал чистосердечность своего желания участвовать в организации лучшего, более справедливого общественного устройства. Интересно, что в своем объяснении для следственной комиссии он противопоставлял свое «искреннее убеждение» и знание о справедливости «неискреннему» поведению угодных властям представителей образованного класса:

Человек, переставший быть рабом, должен быть свободным, а без права выбирать чиновников и требовать их к отчету, он остается рабом своего начальства. Все дворянство, все чиновничество, вся молодежь разделяют мысль о самоуправлении и политической свободе. Сам Катков не искренний монархист, еще так недавно он проповедовал всем об Английской конституции. В 40 лет не увлекаются по молодости.

Существующий порядок – по моему искреннему убеждению – не может оставаться в таком положении долее десяти лет. Полицейские меры вызовут только крайнее раздражение… Поэтому – мое искреннее убеждение – что в видах народного блага и общего спокойствия всего лучше было бы предупредить революцию снизу, сделав революцию сверху[825].

Как видим, Худяков подчеркивал, что молодежь хочет того же, что и другие образованные группы – служащие режиму чиновничество и дворянство. При этом он пытался уличить тех, кто очерняет идеалы молодежи, в частности Каткова, в лукавстве, напоминая, что тот, будучи далеко не юношей, в конце 1850-х годов был сторонником английского либерализма. Отказывая Каткову в возможности переменить увлечения «по молодости», он намекал на смену идеологической конъюнктуры после Польского восстания 1861–1863 годов, для победителя которого, генерала Муравьева, он и писал свое объяснение.

Объединяя российское чиновничество, дворянство и молодежь в группу, которая желала политической свободы и самоуправления, Худяков не только пытался оспорить основную версию следствия о польском следе в каракозовском деле, вдохновленном иностранными врагами России, ранее подбившими на восстание поляков. Он пытался объяснить, что искренняя тревога за судьбу отечества, а не преступные планы двигали им в частности и молодежью вообще.

Взяв на себя ответственность за свои убеждения, Худяков присоединялся к той части обвиняемых, которые на процессе не признавали себя виновными. Большинство подсудимых соглашались с обвинением, но настаивали на том, что все антиправительственные разговоры они вели сугубо «теоретически», «в теории» и все это были «пустые разговоры»[826]. Сам Каракозов пытался оправдать себя тем, что его «наклонность к преступлению» была следствием не только «болезненного состояния», но и влияния «обстоятельств» студенчества:

Я был в университете, а, как известно, все студенты читают прокламации, у них есть тетрадки, есть запрещенные сочинения, которые, бог знает как, попадают к нам из-за границы, – очень естественно, что при таких обстоятельствах у меня родилась наклонность к преступлению[827].

Отметим, что генеалогию своего преступления Каракозов называл «естественной» и внешней, не зависящей от его воли. Ишутин также объявлял себя нездоровым. По этой ли причине или войдя в роль заботливого отца, адвокат Ишутина Стасов поручил своей жене написать прошение о помиловании от лица Ишутина[828]. В нем содержались такие