Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

каждого подсудимого в совершении одного или нескольких преступлений из этого списка. В заключение своей речи министр юстиции конкретизировал, в каком именно преступлении обвиняется каждый из подсудимых.

Отдельно обвинитель выделил восемь наиболее опасных, по версии следствия, обвиняемых (как бы упреждая аргументы о том, что их разговоры были пустой, нередко пьяной болтовней). Замятнин говорил, что их планы «не могли бы поколебать коренных основ существующего государственного строя России»:

Тем не менее, преступление их огромно, – огромно потому что в среде их (подсудимых. – Т. Б.) образовался Каракозов, покусившийся на такое деяние, гибельные последствия которого могли быть неисчислимыми, огромно по числу привлеченных ими к их замыслам молодых людей, сделавшихся жертвами их преступной пропаганды. На совести их должны остаться слезы несчастных семейств тех товарищей их, которых они совратили с истинного пути[793].

Такое широкое вменение ответственности за горе семейств, чьи члены оказались в крепости и независимо от решения суда уже пострадали, интересным образом переворачивало вопрос об ответственности: совратители сами оказывались жертвами.

Отцы, деды и дети: суд над блудными сыновьями

То, как на Верховном уголовном суде пролегли поколенческие границы между судьями, адвокатами с канцелярией суда и обвиняемыми, можно обозначить следующим образом: деды с помощью отцов судили детей. Проблема поколений в то время действительно стояла весьма остро и интерепретировалась по-разному. Однако и Тургенев, и Герцен, и Достоевский выделяли именно три поколения: людей Александровской эпохи, Николаевской и современную молодежь. Эту схему, фиксируясь на «детях», предложил в самой первой статье в «Северной почте» Муравьев, а затем ее подхватили и развили другие газеты[794]. Под воздействием тех образов, с помощью которых печать и литература представляли публике Каракозова и всех возможных действующих лиц покушения, формировалось впечатление, что в деле Каракозова реально идет судебное разбирательство поколений. Это хорошо видно в мемуарах секретаря суда Есиповича.

Нужно оговориться, что Есипович опубликовал свои мемуары спустя много лет после событий 1866 года. Что, кому и зачем хотел поведать пожилой и заслуженный деятель Великих реформ – вопросы сложные. Важно отметить, что сам мемуарист настаивал на том, что опирался не только на свою память, но и на сохранившиеся записи тех дней, то есть подчеркивал правдивость своих воспоминаний. Для нас особенно ценно, что Есипович стремился подчеркнуть новизну и качественную разницу новых, правильных, с его точки зрения, представлений о суде. Принципиально важным для него было уважение к закону, равенство перед ним, справедливость судебного процесса, примиряющего разные взгляды перед ценностью «цивилизованного» порядка. Возможно, такие акценты мемуарист расставил, когда эти ценности несколько отошли на второй план, пропустив вперед силу, насилие. Тем важнее то ощущение новизны момента, надежды перехода в новое время, которые есть в воспоминаниях Есиповича, дающих самое подробное описание этого судебного процесса от первого лица.

Первая встреча с обвиняемыми на распорядительном заседании Верховного уголовного суда 16 августа 1866 года произвела сильное впечатление на Есиповича. Обращает на себя внимание тот факт, что Есипович-мемуарист описывал подсудимых в тех же выражениях, что и печать. Все они оказываются «юношами», притом часто довольно великовозрастными; так, Ермолов, например, – «юноша 30 лет»[795]. Возможно, «юность» подсудимых была навеяна их слезами раскаяния перед судом, которые сопровождали признания в неправильном выборе себе товарищей. Также Есипович с осуждением писал о «недобросовестных» учителях и профессорах, которые ради глупого «популярничанья» «смущали воображение и рассудок вверенных им молодых людей», что дополняло картину молодости, несамостоятельности, недостаточной зрелости подсудимых.

Как видим, возмущенный влиянием прессы на ход судебного процесса Есипович в своей интерпретации передал ту же основную линию снятия ответственности с подсудимых, которая присутствовала в периодической печати. Обращаясь к своим впечатлениям от самой первой встречи с подсудимыми, он записывал, что истинные вожаки «заблудшей молодежи» «приютились в укромном уголку», не собираясь ничем «жертвовать». Использование глагола «жертвовать» придавало драматизм ситуации и способствовало оправдательному дискурсу. Его взяли за основу стратегии защиты адвокаты подсудимых, представляя их жертвами обстоятельств и неправильных представлений. Так же как и Есипович, они приняли и разрабатывали «общественную» версию защиты запутавшихся «детей».

Действительно, большинство подсудимых товарищей Ишутина родились в начале 1840-х годов и были примерно на двадцать лет моложе своих защитников. В среднем им было чуть больше двадцати лет, чаще всего они не имели постоянного занятия, перебиваясь уроками, литературной поденщиной, переводами, денежной помощью семьи и друзей (в частности, богатого друга Ишутина Ермолова). На допросах некоторые из них говорили, что через организованное Ишутиным Общество взаимного вспомоществования получали от Ермолова и Ишутина деньги и поэтому были вынуждены слушать разговоры, с которыми не были согласны[796].

Стенограмма процесса свидетельствует, что почти каждого обвиняемого судьи спрашивали о родителях, о полученном воспитании, о том, как он покинул свою семью и как оказался вовлечен в кружок Ишутина – Каракозова. Можно сказать, тема «блудного сына» отчетливо присутствовала на заседаниях. На закрытом суде над «детьми» «деды» ссылались на незримое присутствие на суде Бога и призывали молодежь раскаяться и честно, по совести все изложить суду. Кто же были судьи?

По закону Верховный уголовный суд должен был состоять из председателя Государственного совета, председателей его департаментов и ведущих фигур Правительствующего сената[797]. Председателем Госсовета был великий князь Константин Николаевич, но, наверное, ввиду того, что на следствии Каракозов давал туманные показания о некой константиновской партии, было принято решение сделать «вице-председателем» Госсовета князя Гагарина и в таком статусе назначить его председателем Верховного уголовного суда.

Князь Павел Петрович Гагарин (1789–1872) проявил себя как «законник» еще в начале царствования государя Николая Павловича, когда с большим рвением включился в показательное преследование взяточников. Гагарина мог помнить Достоевский по процессу петрашевцев, в котором тот играл ключевую роль. Из всех судей Верховного уголовного суда именно Гагарин представлялся Есиповичу в высшей степени разумным и порядочным человеком. Как мы помним, подобное впечатление сформировалось о нем и у молодого Аксакова во время ревизии сенатора П. П. Гагарина в Астрахани.

Бывший министр Виктор Никитич Панин (1801–1874), напротив, являл собой антагониста новым представлениям о законности, олицетворяя старый тип министра-вельможи, министра-барина. Этот тип вызывал самое большое раздражение у новой корпорации юристов, поскольку всей своей деятельностью утверждал «самодурство»[798]. Есипович передает, как Панин пытался приблизить его к себе, чтобы подчинить своим указаниям, и как при помощи Гагарина удавалось избегать подобного влияния и везде проводить в жизнь требование закона. Другие старики, главы департаментов Сената (например, Карниолин-Пинский) не играли большой роли[799]. Примечательно, что главный обвинитель министр юстиции Дмитрий Замятнин предстает у Есиповича фигурой