Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

«Отечественные записки» намекали на исторический грех крепостничества, призрак которого маячил за спиной Каракозова. Суд, проведенный со всеми гарантиями выяснения истины, мог восстановить доверие между царем, дворянством, разночинной интеллигенцией и народом.

Отвечая на тревогу, посеянную выстрелом в императора, столичные и провинциальные газеты писали о единении всех подданных в благодарном ликовании по поводу спасения царя. Помимо молебнов по всем храмам России, стихийные патриотические выступления всех представителей городского населения происходили в театрах. Газеты с умилением писали, что независимо от своего положения респектабельная публика партера вместе с приказчиками, слугами и кучерами на галерке пела «Боже, царя храни», повсеместно прерывая театральные представления[765].

Из газетных репортажей складывалась картина единения всех слоев общества. Описывая происходящее в театрах по всей стране, газеты обращали внимание на аллегорическое присутствие крестьян в общем празднике всех подданных – актеры, изображавшие крестьян, подбрасывали вверх шапки[766]. При этом, по свидетельству И. С. Аксакова, туго приходилось актерам, игравшим поляков в опере «Жизнь за царя», которой театры приветствовали спасение императора. В ответ на гнев публики они сбрасывали с себя польские конфедератки и жупаны, уверяя зрителей, что они Петровы и Ивановы[767]. Все происходившее в театрах Аксаков называл «манифестациями», одобряя их как «услугу самодержавию» против революционных затей.

Как видим, в ответ на исключительное событие представители пишущей публики все громче заявляли о себе как об «обществе», более того, «обществе», ощущавшем себя единым народом. То, что руку Каракозова оттолкнул крестьянин Комиссаров, было важной частью этой истории. В новых формах стихийных межсословных манифестаций читалось притязание на участие всех в чествовании спасенного царя, обратной стороной которого был поиск виновных – врагов России. Можно сказать, что в апреле 1866 года строки гимна «царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам» в спонтанном аффективном пении стали приобретать новое звучание. Сорванная народом попытка цареубийства возвеличивала коллективное внесословное «мы», которому как раз хотели дать ход реформаторы.

Поэтому на императорском совещании о форме суда над Каракозовым и его сообщниками тоже говорили о народе и проблеме доверия. «Реформаторы» Замятнин и Гагарин настаивали, что дело Каракозова, «столь глубоко поразившее все государство», должно судиться по новым уставам, раз они официально введены в Москве и Петербурге с весны 1866 года: «такое действие высшего правительства послужит доказательством уважения к существующим законам»[768]. Отказываясь от изъятия этого дела из общего порядка, что было возможно по закону об особом рассмотрении государственных преступлений,

правительство показывало, что оно с полным уважением относится к законам, лишь недавно вступившим в жизнь и принятым во всей империи с величайшею благодарностью[769].

Дело Каракозова должно было подтвердить уверенность власти в правильности реформаторского курса, основанного на взаимном доверии правительства и подданных. Царская милость даровала юридическую защиту даже в деле «такой важности, как злодейское покушение на жизнь Священной Особы Государя Императора».

На деле, как видно из противостояния на совещании, вопрос о доверии был проблематичным, как и вся программа реформ в целом. Как известно, сам император-освободитель постоянно колебался между охранителями, протестовавшими против кардинальных нововведений, и прогрессистами, стремившимися распространить на империю новые рациональные формы совместного управления администрации и граждан. В деле Каракозова Александр II принял сложное решение преодолеть «разномыслие» ключевых сановников и судить Каракозова по-новому, но за закрытыми дверями.

В пользу защиты, возможно, сыграло то, что опасения «неуместных указаний защитников, какого-либо соблазна или разглашения обстоятельств дела» на будущем состязательном процессе Каракозова, выдвигавшиеся Муравьевым и Паниным, не основывались на реальном опыте. Их питали клише об адвокатах-якобинцах в революционной Франции и тревожные свидетельства о вольнодумстве в столице, о чем сообщала печать. Но эти сообщения, как мы видели, отошли на второй план, оттесненные панегириками объединения сил царя, правительства, интеллигенции и народа для справедливого наказания предполагаемых заговорщиков.

Демарш Муравьева и суд публики

Энтузиазм публики по поводу спасения царя и суда над Каракозовым и его предполагаемыми сообщниками столкнулся с ощутимой преградой. Закрытые заседания Верховного уголовного суда проводились в доме коменданта Петропавловской крепости, там же, где в 1826 году судили декабристов, а в 1849-м – петрашевцев. В качестве дани открытости был разрешен допуск публики на оглашение приговоров. Возникло естественное напряжение между двумя аренами суда: условно открытой площадкой газетных публикаций о суде и физически закрытым тюремным комплексом Петропавловской крепости, где непосредственно проходили судебные заседания.

Это напряжение отчетливо передается в воспоминаниях довольно заметного юриста нового поколения, секретаря Верховного уголовного суда Якова Григорьевича Есиповича (1822–1906). В своих мемуарах он прямо и с явным неудовольствием свидетельствовал, что с самого начала пресса стала второй ареной, на которой шел суд над каракозовцами. Затребованный из отпуска в Петербург, он в поезде прочитал в «Санкт-Петербургских ведомостях» перепечатку из другой официальной газеты, «Северная почта», от 2 августа 1866 года. Эта газета, которую министр МВД Валуев создал как раз для неформального общения с подданными, в «неофициальном отделе» опубликовала сообщение о результатах работы следственной комиссии по делу Каракозова. В этом сообщении, еще до судебного следствия, отчетливо читалось обвинение:

Участники в преступных замыслах раскаивались и высказывают откровенно, что были вовлечены в социалистические и противоправительственные стремления теми органами литературы, которые распространяли разрушительные начала… под влиянием воображения ими утрачивалось сознание всех гражданских, нравственных и религиозных обязанностей[770].

Князь Павел Павлович Гагарин, назначенный председателем Верховного уголовного суда, во время встречи с Есиповичем по поводу его назначения секретарем суда спросил, читал ли тот «статью Муравьева» в «Северной почте». Получив утвердительный ответ, Гагарин высказал свое раздражение самим фактом единоличного демарша Муравьева:

Очень может быть, что Верховный суд будет иначе смотреть на дело, тогда наше решение будет несогласно с тем, что он напечатал… Уже он их всех обвинил на смерть. …министр юстиции, основываясь на муравьевской статье, предлагает предать смерти одиннадцать человек…[771]

Есипович, выпускник юридического факультета Московского университета, выступавший в печати со статьями по истории права, был на тридцать лет моложе Гагарина. Он спокойнее относился к тому, что публика может узнать о разномыслии в высших эшелонах власти. После двадцати лет службы сначала в Министерстве юстиции, затем в Сенате, а потом в Государственном совете он снискал себе репутацию юриста-профессионала. Будучи привлечен к разработке Судебных уставов, он участвовал в законодательной работе сразу по двум отделениям. В качестве ключевой фигуры в Государственном