Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

кто мог увидеть «из истории» вред государей, могли решительно отказаться от них. Такие мысли, высказывавшиеся в кругу Каракозова и представленные самим Лапкиным в форме объяснения для следователей, были доказательством заразности вредных «социальных идей», об опасности которых русская печать, начиная с Польского восстания, стала писать открыто. Но если «опасные» идеи были довольно широко известны, то как следствие должно было определить действительно виновных, то есть тех, кто от высказывания идей переходил к подготовке преступлений?

Материалы следственного дела и опубликованные с сокращениями «Стенографические отчеты о заседаниях Верховного Уголовного Суда по делу о Каракозове и о тайных обществах» дают богатый материал для понимания методов работы следствия. Одиночное заключение и встречи бывших товарищей только на очных ставках должны были эмоционально угнетать подследственных. На допросах следователи, а затем и судьи манипулировали тактикой разделения подследственных на более и менее виновных, выстраивая демаркационную линию между виновным и «чужим» Каракозовым и другими подследственными, которые своими признаниями якобы еще могли оправдаться и стать «своими».

Как это работало, можно увидеть по стенограмме судебного следствия. Так, например, на заседании суда 18 августа Ишутин, которого считали главным соучастником Каракозова, просил увидеться с ним:

Председатель: Почему Вы имеете желание видеться с Каракозовым?

Ишутин: Родственное желание и братское чувство как человек к человеку.

Председатель: Но ведь родственное желание ваше относится к такому преступлению, которое совершил Каракозов.

Ишутин: Ваше сиятельство, он виновен перед Вами и перед законом, но я всегда был с ним в хороших отношениях, в братской дружбе, и несмотря на его виновность, я не могу отрешиться от дружбы и уважения к нему[759].

Дальше Ишутин говорил, что по требованию графа Муравьева все рассказал и даже ходил к Каракозову и «умолял его разъяснить все то, что он знает. Я сделал все что мог». Обвиняемый три раза повторил, что он сделал все что мог и даже «рассказал, все, что знал о Европейском комитете». Но председатель не стал дальше слушать:

Председатель (перебивая): Граф Муравьев положительно сказывал мне, что искренности у Вас нет никакой, что он затруднялся той изворотливостью, к которой Вы прибегали, вместо того, чтобы отвечать с той откровенностью, которой правительство вправе требовать от вас.

Действительно, судя по источникам, Ишутин отказывался от своих показаний и уходил от прямых ответов. Адвокат Стасов писал в своих воспоминаниях, что Ишутин на фоне других обвиняемых, которые вели себя очень достойно, выделялся своей изворотливостью. При этом Стасов подчеркивал, что не осуждал Ишутина ввиду необходимости спасать жизнь перед лицом смертной казни. Но такая терпимость была скорее единичным явлением. Уверенность в «нравственном падении» Ишутина и Каракозова соответствовала общей реакции российской печати на покушение. Об этом свидетельствует подборка газетных статей из столичной и провинциальной печати, опубликованная в специальном сборнике 1866 года. Изданный частной типографией, он является свидетельством патриотического подъема, о котором писала вся российская пресса, включая нелегальную[760].

Восприятие теракта Каракозова и его возможных сообщников как преступления, совершенного лживыми аморальными личностями и «чужеродного» для русского народа, укладывалось в рамки пропаганды объединения всех общественных сил против видимых и, главное, невидимых врагов России, активно транслируемой после подавления Польского восстания[761]. Вследствие этого вторым практическим вызовом для реформированного суда становилось единодушное обвинение Каракозова и его еще неизвестных сообщников. Как же было возможно их судить, чтобы в соответствии с девизом обновленного правосудия «правда и милость да царствовали в суде»?

Суд над каракозовцами и проблема доверия

Возможно, именно единодушное обвинение Каракозова и его предполагаемых сообщников в печати определило позицию Александра II: с самого начала он считал необходимым судить это дело гражданским уголовным судом, а не военным[762]. Вопрос заключался в том, по старым или новым судебным учреждениям следовало проводить этот суд. Для его решения Александр запросил мнение совещания из четырех сановников, ответственных за следствие над Каракозовым. Они в равной степени представляли как реформаторскую, так и охранительную позиции.

«Реформаторы» были представлены министром юстиции Д. Н. Замятниным и заместителем председателя Государственного совета князем П. П. Гагариным, который руководил следственными действиями в Петербурге. Они оба принимали активное участие в разработке Судебной реформы. «Охранителями» являлись истребитель крамолы в Польше М. Н. Муравьев, который возглавлял следственную комиссию в Москве, где базировался кружок Ишутина – Каракозова, и бывший министр юстиции В. Н. Панин[763].

По итогам совещания Александр, согласившись с позицией Замятнина и Гагарина о применении состязательного процесса по новым уставам 1864 года, пошел на компромисс и с ретроградами, разрешив присутствие публики только на объявлении приговора. Тем не менее подобное двойственное решение государя означало, что муравьевское досудебное следствие не было окончательным. Именно суд должен был решить вопрос о вине подсудимых и об их наказании.

По Судебным уставам 1864 года состязательное судебное следствие применялось для того, чтобы выяснить, доказаны ли истинность фактов преступления и вина обвиняемых. Факт преступления не означал вину автоматически – ее еще нужно было доказать, уличая волю обвиняемого и преступный умысел с его стороны. Это-то и беспокоило Муравьева и Панина. Они отвергали саму идею, что в этом деле не допросы с элементами пытки, а суд должен будет оценить доказательства, предъявляемые обвинением и защитой на равных. Особенно волновало «охранителей» то, что защитники будут стремиться оправдать подсудимых и умалить их вину. Более того, активные действия защиты с участием привлеченных ею свидетелей могли поставить под сомнение материалы, добытые следствием. В большинстве случаев это были признания самих подследственных о себе и других арестованных.

То, что ставить вопрос о вине при явном факте покушения было все-таки необходимо, показывало и обсуждение дела Каракозова в печати. «Отечественные записки» в редакционной статье своей апрельской книги наиболее откровенно высказали то, о чем, по воспоминаниям современников, говорили в Петербурге: проблему корпоративной вины слоя «бар», которые якобы мстили царю за «волю» крестьян:

Русская интеллигенция, то есть все то, что наполняет промежуток между Царем и народными массами, хорошо знает, что она не достигла еще того сближения с народом, которое так давно уже и так часто служит темой для прекрасных рассуждений. …Допустим же вероятное предположение, что негодяй бросил бы в народную толпу, окружавшую Государя, только что подчеркнутое нами слово (господа. – Т. Б.) как объяснение своего злодейства.

Это, по мнению автора, пробудило бы

все, что только есть бешеного и неистового в худших инстинктах народных масс вообще. Если мы не хотим забывать некоторых фактов нашей истории, то нет