Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Почему Минюст, опасавшийся неправильных толкований судебных решений, проявлял такую мягкость, разрешая смелые эксперименты с текстом закона? Возможно, потому, что официальная публикация и систематизация законов не входили в сферу ответственности Минюста, сконцентрированного именно на судебной власти. Кроме того, в суде в любом случае могли применяться только официальные издания законов, а злить публику, желавшую просвещаться, было не нужно, особенно в свете жестких ограничений на комментарии судебных решений.

Архивные материалы показывают, что не только возможные неправильные суждения о судебных решениях беспокоили главу судебной власти. Министр юстиции предвидел трудности, связанные с ошибочной передачей в печати происходящего в суде. Поэтому в письме министру внутренних дел он просил цензурное ведомство, чтобы то вменило редакциям всех изданий в обязанность указывать, что судебные отчеты с заседаний записываются частными стенографистами[735]. Министерство юстиции готовило издание своей официальной газеты «Судебный вестник», «отчеты которой, редактируемые под надзором правительства, должны одни пользоваться полною достоверностью»[736].

Итоги: «Посторонние» лица и суждения как вызов Судебной реформе

Мы начинали эту главу с обсуждения тезиса Кавелина о «юридическом быте», посредством которого государство утверждало прогрессивные начала. Подобные представления о прогрессивной роли преобразований, как было показано, задавали тон обсуждению Судебной реформы. Отклики на нее в печати касались конкретных практических вопросов нового судоустройства.

В отношении суда присяжных это были вопросы о единогласном решении присяжных, о праве губернаторов редактировать их списки и т. п. Вопросы о политическом значении реформы почти не ставились. Не обсуждалось, например, зачем суд должен опираться теперь на совесть. Почти не присутствовала тема прав подданных, которых все чаще публично называли «гражданами». Возможно, это было связано с цензурными ограничениями, запрещавшими публиковать что-либо ставящее под сомнение «неприкосновенность Верховной власти и ее атрибутов, уважение к Особам Царствующего Дома, непоколебимость основных законов, народную нравственность»[737].

Однако «политическое» просачивалось и сквозь цензурные барьеры. Издания, критично настроенные к правительственной программе реформ (славянофильский «День», подозревавшийся в нигилизме «Современник»), и либеральные «Отечественные записки» провели через цензуру статьи, в которых обсуждались политические аспекты реформы. Так, Гиляров-Платонов обозначил принципиальное различие между желанием участия в самоуправлении на Западе и уклонением от такого участия в России. Он считал, что на Западе такое желание было продиктовано желанием власти, для русского же народа участие в государственных учреждениях, таких как суд присяжных, было обременительной государственной повинностью. Журнал «Современник» заострил вопрос о мрачной практике притеснений по полицейскому дознанию в административном порядке. Его поддержали «Отечественные записки», подчеркнув основную задачу преобразования: оградить личность и собственность от произвола – индивидуального, коллективного или системного.

В условиях обсуждавшегося в печати недостатка юристов и знаний о практиках правоприменения в России Министерство юстиции выступило властным модератором дискуссии о суде. Ощущая необходимость отстаивать независимость судебной власти, новую для государства и для публики, Министерство заняло самую активную авторитетную позицию, особенно на финальном этапе подготовки реформы.

Эта позиция предполагала соединение двух стратегий поведения, отчетливо проявившихся на страницах Журнала Министерства юстиции. С одной стороны, Журнал демонстрировал публике просвещенный фасад русской юридической науки и практики. На его страницах появлялись яркие и оригинальные заметки, исследования и репортажи о российских и мировых реалиях правоприменения. В официальном отделе Журнала публиковались важные документы о работе судов и правительственные решения в сфере правосудия и правопорядка. Очень интересным был большой обзор печатных откликов на реформу. В нем были оригинально суммированы противоречивые оценки перспектив суда присяжных в России. Используя морализаторский язык, Журнал назвал суд присяжных необходимой «жертвой». Эта формулировка как бы примиряла утверждения славянофилов о тяжелой «повинности» для народа и политические аллюзии столичных либералов о «правах». Не повинность, не право, а жертва должна была обеспечить справедливый суд и прогресс. Предполагаемые потери сейчас должны были быть вознаграждены правильным развитием юридического быта в государстве.

Но, с другой стороны, категоричность суждений публики о новом суде, несмотря на цензурные ограничения, по всей видимости, укрепила Министерство юстиции в решении оберегать новое правосудие от произвольных толкований. Исходя из этого, Министерство заняло жесткую позицию по поводу максимально узкого разрешения интерпретации судебных решений в печати. Независимая судебная власть опасалась зависимости от публики, опасность чего подчеркивали авторы ЖМЮ.

Ситуация еще более усложнилась, когда произошло непредвиденное для новой судебной власти и для публики событие – покушение на цареубийство. Эмоциональные политические высказывания, требовавшие перемен, которых хотели избежать реформаторы, стремясь рационально и на основе народных начал преобразовать суд, оказались скомпрометированы выстрелом Каракозова. Он потряс основы порядка, вверг публику в аффект и превратил и без того сложную ситуацию в обществе в еще менее контролируемую и предсказуемую. Усилия «русских либералов» представить процесс преобразований в русле мирного планомерного развития государственных институтов («юридического быта») оказались под угрозой.

Часть III

Переломный 1866 год

Глава 7

Выстрел в новый суд: обвинение и защита по совести в деле Каракозова

Известный адвокат и публицист Константин Арсеньев много писал и переводил для петербургских газет и журналов, но его личный дневник чрезвычайно скуп. Он представляет собой короткие записи отчетного характера – о том, что Арсеньев читал и писал, где был. Тем примечательнее, когда вдруг в череду упоминаний рутинных действий вклинивается большое историческое событие: «узнал, что сегодня 4 апреля понедельник сделано было покушение на жизнь Государя, к счастию не удавшееся»[738]. Так как записи обычно были очень краткими, уже на следующем листе дневника читаем запись от 17 апреля 1866 года:

Встал в 8, читал Судебные уставы и Л. Блана – с 1 часу до 3 присутствовал при открытии новых судебных установлений и принес присягу на звание присяжного поверенного… Речь Замятнина очень хороша[739].

Выстрел Каракозова в императора, гулявшего в Летнем саду, стал первым вызовом, с которым должна была справиться новая судебная система. Приведенные к присяге митрополитом первые российские защитники не подозревали, что уже в августе их подзащитными станут предполагаемые сообщники Каракозова и сам несостоявшийся цареубийца. Впервые в истории России в царя стреляли из толпы и впервые над покушавшимся на императора состоялся суд с состязанием обвинения и защиты. Имя французского публициста и историка Луи Блана, которого Арсеньев читал перед тем, как присягать, чтобы быть присяжным поверенным, то есть защитником, тоже прозвучало на процессе.

Луи Блан был известен своим революционным опытом 1848 года и идеями о преодолении неравенства