Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Современники, начиная с императора, хотели видеть в Каракозове если не поляка, который мстил за жестокое подавление имперскими войсками недавнего восстания в Польше, то «жалкое орудие, приводящее в исполнение замыслы иные»[748]. Нервируя воображение подданных, выстрел Каракозова ставил перед имперским законом и судом два вызова. Первым было то, что общественное мнение без санкции государственной власти еще до расследования и суда безоговорочно осудило Каракозова и вывело его за рамки русского народа. «От „него“ (sic. – Т. Б.) вся Русь отрекается», – писал известный беллетрист Стебницкий (псевдоним писателя Лескова) о Каракозове в стихотворении, стилизованном под народную челобитную царю[749].

Вторым вызовом стало то, что российская печать стремительно и единодушно заняла обвинительную позицию не только в отношении Каракозова, но и в отношении его возможных сообщников. «Отечественные записки» отмечали немыслимость покушения на царя-освободителя: «Столько сделавший для того, чтобы сама мысль о заговорах была наконец невозможна и сделалась абсурдом», Александр «мог допустить вполне безопасно, чтобы его встречал всякий, кто хотел, лицом к лицу и даже прикасаясь платьем к полам его одежды». Так, с элементами преувеличения – люди, конечно, толпились у ограды во время ежедневной прогулки императора в Летнем саду и не допускались ближе – в редакционной статье изображался предательский выстрел.

Популярные в среде образованных читателей «Отечественные записки» констатировали общий приговор Каракозову: «он не должен быть русский. Если он и русский по имени, но служит не России»[750]. Дискурс народного осуждения преступника в прессе был прямо связан с дискурсом счастливого народного спасения императора. Рукой крестьянина Комиссарова народ при помощи Провидения защитил своего царя – так писали все, кто писал о чудесном спасении 3 апреля[751]. Такая единодушная уверенность печати в своем праве обвинять Каракозова и славить счастливое народное спасение говорили о претензиях публики на участие в разбирательстве по делу Каракозова. Такого раньше не было ни по одному политическому делу.

Единодушие обвинения в печати совпадало с обвинительным уклоном следствия. Уже в первых докладах государю руководитель следственных действий сообщал о том, что «разрабатываются связи с Польской партией»[752]. Эта версия возникла сразу же. Первый вопрос, который император задал схваченному Каракозову: ты поляк? Ответ Каракозова, что он русский, очень разочаровал газеты, которые, так же как и царь, не хотели видеть в стрелявшем русского. Под следствием оказались все знакомые Каракозова и его двоюродного брата Николая Ишутина – лидера московского кружка, известного как Общество взаимного вспомоществования. Арестованные отрицали свою связь с поляками, но следователи находили подтверждения. Эту связь они видели, например, в благотворительной помощи некоторых подозреваемых полякам через Польский комитет, собиравший деньги и старую одежду[753].

По подозрению в связи с Каракозовым под следствием оказались 197 человек, 34 из них в итоге предстали перед судом. «Дело о Каракозове и главных и ближайших его сообщниках» было поручено вести генералу от инфантерии Муравьеву – именно так он подписывал свои всеподданнейшие доклады императору. Муравьев был известен жестоким подавлением недавнего Польского восстания. Как видно из архивных материалов комиссии, следствие максимально широко понимало понятие «сообщники Каракозова». Что позволяло причислить определенного человека к предполагаемым сообщникам?

На этот вопрос однозначный ответ дан в еженедельных всеподданнейших докладах Муравьева. Так, в одном из своих первых докладов он сообщал:

Из дела видно, что в Москве сосредоточено значительное число политических кружков и зловредных лиц, стремящихся к распространению социальных идей и нигилизма с целью разрушить верования, уважение к власти и ниспровергнуть все то, что священно для народа и что составляет основу и твердость общественной нравственности и государственного строя[754].

Широкие критерии «зловредности лиц» Муравьев прояснял в докладах конкретными примерами. Однако существовала и некоторая трудность. По факту абсолютное большинство допрашиваемых еще ничего преступного не совершили, а потому комиссия Муравьева разрабатывала потенциально преступные намерения многочисленных подследственных, которых можно было по какой-то причине заподозрить в распространении нигилизма. Именно его Муравьев сделал пружиной преступной деятельности молодежи, которую реализовал своим выстрелом Каракозов.

Следствие работало широко, ведь в нигилизме можно было обвинить многих жителей столичных городов. Так, например, петербургский студент Ленев лично не знал Каракозова и Ишутина, но находился под следствием в рамках этого процесса, так как открыл книжный магазин на Васильевском острове. При допросе выяснилось, что в принятии им такого решения важную роль сыграли слова Герцена о конституции. Они, как говорилось в деле, «имели целью соединить интересы дворянства с интересами крестьян, дабы от лица всего народа стремиться к образованию у нас конституционного правления»[755]. Так как обсуждение конституционного правления не было запрещено и к цареубийству не имело прямого отношения, Ленев был отпущен без предъявления обвинений.

Но были и те, кого следствию удалось уличить в подготовке преступлений. Так, знакомый Каракозова и Ишутина дворянин Виктор Федосеев признался в покупке двух флаконов яду. После священнического увещания он сознался в том, что «намерен был отравить своего отца, «значительного» помещика Тамбовской губернии, а полученное после его смерти состояние отдать ишутинскому «Обществу для устройства школ и ассоциаций»[756].

Казус готовившего отцеубийство Федосеева поддерживал обвинительную линию следственной комиссии. Она опиралась на распространенные в прессе того времени представления о конфликте «отцов и детей», ставшем яркой фабулой русской художественной и публицистической литературы начала 1860-х годов. Как видно из всеподданнейших докладов Следственной комиссии, для следователей картина преступления была проста и понятна: испорченная молодежь поддалась вредному влиянию идей извне и стала – в лице Каракозова – исполнительницей вражеских замыслов.

Чтобы привести доказательства преступного «нравственного падения молодежи», Муравьев препровождал царю в рапорте от 20 июня 1866 года выдержку из показаний подследственного, 19-летнего Лапкина:

Мне казалось, что люди должны быть свободны, что не нужна никакая власть, никакое управление. Всех государей люди выдумали для стеснения себя, что они не умели еще жить, а потом эти властители и сами не выпускали власть из своих рук. Я был против государя, потому что видел из истории, сколько иные государи приносили зла, например И. Грозный[757].

В своем квазиисторическом объяснении Лапкин опирался на идею человеческого развития, позволявшую требовать смены власти. Конфликт «новых» людей со «старыми», описанный Чернышевским и другими писателями конца 1850-х – начала 1860-х годов[758], в его сознании получил политическое значение. Людям старой формации, «не умевшим еще жить», цари были нужны. Новые же люди,