Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Придерживаясь основной идеи судебных преобразований о независимом суде, Есипович отвечал Гагарину, что, несмотря на выпад Муравьева, суд не обязан соглашаться с позицией следствия. Однако, как он сам писал в мемуарах, заявление Гагарина о том, что дело будет рассматриваться «не публично», пошатнуло его спокойствие:

Ах как жаль! вырвалось у меня. …Даже из муравьевской статьи видно, что основанием всего дела были такие бредни, которые бы сделали смешными всех сочувствующих им, а что сочувствующие есть – в этом нет сомнения[772].

Как видим, Есипович придерживался позиции, сходной с мнением «Отечественных записок»: «страшное дело», по его собственному выражению, нужно было рассматривать максимально открытым судом. Ответ Гагарина на это был исчерпывающим: «Государю это неугодно». Но воля государя не была объявлена в газетах. К большому раздражению юристов-профессионалов, даже в деле такой важности, как каракозовское, публика настоятельно хотела судить сама. Муравьев и другие были готовы сыграть на этом.

Упорное желание общественного мнения судить Каракозова и его предполагаемых сообщников стало отчетливой тенденцией времени. Но отнюдь не у всех оно было бескорыстным, явно суля, например, издателям интерес публики и наживу. Суд над Каракозовым обещал стать замечательным развлечением, которым можно было насладиться, даже не присутствуя лично в судебной зале. Общество, которому, как мы помним из предыдущей главы, предлагалось купить такое удовольствие в виде газеты, тем самым объявлялось самым высоким судьей: оно решало, так ли неподкупно говорил тайный голос совести на публичном процессе. Общественная жизнь как значимые фантазии о силе «общего мнения» приобретала коммерческую составляющую. В суде же эти фантазии облекались в плоть и кровь, а будучи зафиксированными в газетах, документировались как факты существования малопонятного «общества». Потенциально каждый, кто ощущал «тайный голос своей совести» как важное не только для себя, но и для общего явление, становился частью «общества», о трудности определения которого мы говорили в самом начале главы.

Трибуном общественного мнения, не допущенного на заседания суда над Каракозовым, стал известный публицист, редактор «Московских новостей» Михаил Никифорович Катков. Бывший некогда приятелем Белинского, ездивший в Лондон к Герцену, издатель и публицист Катков опередил многих публичных деятелей своего времени и даже, в представлении некоторых, повел за собой общественное мнение с начала 1860-х годов. Своеобразным звездным часом Каткова стало Польское восстание, когда его газета стала властно требовать кар для восставших и укрепления русского начала в империи. Резкие выпады Каткова с тех пор стали, пожалуй, самыми громкими в российской печати, и теперь, в деле Каракозова, его голос стал наиболее влиятельным[773].

Отказавшись от перепечатки муравьевской статьи, как это сделали, например, «Санкт-Петербургские ведомости», Катков взял инициативу в свои руки. К большому возмущению Гагарина и Есиповича, он напечатал в «Московских новостях» итоги собственного судебного следствия. Развернутую редакционную статью от 4 августа Катков начал с выпада против правительственной газеты:

В статье «Северной Почты»… не поименованы, к сожалению, все обвиняемые и даже не исчислены. Действующие лица не ясно отделены друг от друга – считаем своим долгом сгруппировать этот материал[774].

Гагарин прислал Есиповичу этот номер «Московских ведомостей», чтобы он и сотрудники канцелярии Верховного суда обязательно ознакомились со статьей. Есипович нашел ее возмутительной, потому что в ней доказывалась преступность Худякова, одного из подсудимых, которого руководитель следствия генерал Муравьев считал вторым преступником после Каракозова. В качестве доказательств Катков приводил поездку Худякова в Швейцарию и возможные встречи там с политическими эмигрантами. «Как могла газета, не знавшая материалов дела, брать на себя такую страшную ответственность – вести на виселицу человека, которого она не видала, не допрашивала, про которого она только слышала от кого-то?» – негодовал юрист Есипович.

Возможно, Катков был связан с кем-то из следственной комиссии, и это знакомство придавало ему уверенность в своем обвинении. Но сам факт, что газетное обвинение было вынесено человеку в обход законного суда, возмущал Гагарина и Есиповича. В своих воспоминаниях Есипович сокрушался о том, что «некоторые влиятельные лица составили свой взгляд на дело» на основе приговора Каткова и «всякое отступление от него считали чуть ли не изменой государю»[775]. Обвинение, озвученное Катковым без всякой ответственности за свои слова, как будто уже не нуждалось в судебном следствии и воспринималось как справедливое[776]. Такая безответственность общественного суда, заранее уверенного в справедливости своего приговора, ужаснула Есиповича. Оказывалось, что, закрыв перед публикой двери судебных заседаний, монарх не мог «закрыть рты» газетам, которые выступали от имени народа, спасшего своего царя. Эти газеты, претендуя на роль общественной совести, теперь могли помешать правосудию.

Почему, вынося подобный приговор, Катков позволил себе сделать то, на что не решился даже влиятельный Муравьев-вешатель в своей гораздо более короткой – почти вполовину катковской – заметке? Один из возможных ответов на этот вопрос можно найти в хлестком высказывании влиятельного журнала «Современник» о том, кто и почему считается «юристом» в России. Критикуя диссертацию ученого-юриста Ивана Андреевского, «Современник» противопоставлял ей юридическую экспертизу тех, кто формально не занимался юриспруденцией, но реализовал на практике право общества судить:

Никто не сомневается, что Катков и Леонтьев отличные юристы, хотя и неизвестно, учились ли они юриспруденции, читают ли статьи Победоносцева и Капустина или печатают их зря без разбора. Никто не затруднится назвать юристами Писемского и Клюшникова[777].

Как видим, «Современник», не без иронии по отношению к настоящим юристам, записал в отличные юристы в первую очередь издателей-публицистов Каткова и Леонтьева и литераторов Писемского и Клюшникова. Юридическая экспертиза газетчиков Каткова и Леонтьева основывалась на умении выносить приговоры современным событиям в прессе. Писатели Писемский и Клюшников в сходном ключе вершили строгий суд над социальными явлениями современности, осуждая юных нигилистов в нашумевших художественных произведениях «Взбаламученное море» и «Марево».

Взяв на себя роль трибуна, Катков не только отстаивал право общества знать и судить. Он, к негодованию Есиповича, «осмеливался навязывать публике свой приговор по делу, которое рассматривается судом», чтобы еще больше утвердить восхваляемое «Современником» право общественного мнения притязать на истину. Выступая со своим приговором раньше суда, Катков переработал обвинение Муравьева. Обвиняемую Муравьевым молодежь и вскруживших ей голову литераторов Катков отделил от группы настоящих виновных. В его приговоре таким истинным «врагом России» после Каракозова стал Иван Александрович Худяков. Он, в отличие от всех остальных обвиняемых по делу, был довольно известным в Петербурге литератором, собирателем фольклора и исследователем народной культуры.

Выпад Каткова по своей сути был проявлением боевого характера развития