Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

увлечения ложными социалистическими учениями и как жертва, он, конечно, заслуживает всеобщего нашего сожаления и милости со стороны суда. …тем более, что по воле нашего августейшего монарха, в судах должна господствовать не только правда, но и милость[813].

В своем последнем слове Николаев категорически не соглашался с защитником. Подсудимый подробно разъяснил, что не считает свои воззрения заблуждением: «Господин защитник сказал, что я принимал Прудона за авторитет – это не совсем справедливо». И далее, как верно вспоминал Стасов, Николаев развивал свою теорию, ссылаясь на Милля, Адама Смита, Луи Блана. Эта теория предполагала, что «правительство, не отступая ни от одного из тех понятий религиозных, нравственных и права, которые уже приняты, подаст руку низшим классам».

Далее Николаев пояснил, что именно эту мысль хотел пропагандировать в кружке Ишутина, но то, что ему открылось на судебном процессе, привело его к горькому разочарованию:

Я думал, что эти люди согласны со мною. Теперь я вижу противное. При том, что было сказано здесь защитниками, и что прочитано, я вижу, что они не согласны со мною. В этом я горько раскаиваюсь, что вступил с ними в сношения[814].

В противовес благостным воспоминаниям Стасова о том, что Гагарин пытался остановить Николаева, когда тот свидетельствовал против себя, в протоколе заседания зафиксирована резкая отповедь председателя суда в ответ на теоретические измышления подсудимого: «Одно изложение такой мысли (о возможности посягнуть на жизнь государя. – Т. Б.) есть преступление»[815].

Этими словами председатель суда при всем внимании к соблюдению процедуры справедливого равного рассмотрения доводов обвинения и защиты напоминал, что после покушения Каракозова обсуждение теорий, допускавших цареубийство, стало составом преступления. Милость, к которой призывали защитники, должна была применяться только при условии чистосердечного раскаяния и признания преступности былых обсуждений.

Защита по совести и проблема ответственности общества

Понятие «совесть» стало значимым аргументом в выступлениях защитников. С одной стороны, они подчеркивали, что совесть руководила некоторыми действиями подсудимых. Именно она, например, заставила Ермолова препятствовать злой воле Каракозова и взять с него честное слово, что идея покушения оставлена. Подспудно адвокат Ермолова указывал суду на напряжение между велением совести и велением закона: если закон требовал донести, то совесть заставляла поверить чужой совести. Неслучайно на суде вставал вопрос о честном слове Каракозова, и подсудимые подтверждали, что у них не было оснований не верить Каракозову.

Добролюбов, адвокат подсудимого Загибалова, вообще сделал понятие совести центральным в своей речи. Адвокат использовал форму риторических вопросов, чтобы подчеркнуть совестливость Загибалова, который сделал «добровольные признания»:

Разве это не голос совести: отдаться суду и ждать правосудия? Разве это не голос совести, говорящий ему, что знать Каракозова как товарища, не значит еще знать его как преступника?..[816]

Отчисленный из Московского университета после беспорядков 1861 года, Загибалов «19 лет от роду примкнул к кружку», и в его лице «несчастные труженики модной идеи социализма, прикрываясь маской пользы, заполучили себе новую жертву их стремлений». Как видим, в представлении адвоката сам Загибалов оказывался пассивным – его заполучили другие. Но каким образом общение Загибалова с товарищами связано с покушением Каракозова? На этот вопрос адвокат делал смелое заявление: никак. И тут он снова ссылался на совесть – уже на свою совесть юриста, которому судебное следствие предъявляло доказательства существования антиправительственной организации, замыслившей цареубийство:

Предварительное следствие и судебное следствие не создали для нас той почвы, на которой стоя, мы могли сказать: да было общество… Я не знаю, что скажут мои почтенные сотоварищи, но у меня нет убеждения по долгу совести и чести![817] (Курсив мой. – Т. Б.)

Все, на чем можно было юридически обосновать виновность Загибалова, в представлении адвоката не распространялось дальше Общества взаимного вспомоществования. Во время досудебного следствия подзащитного Добролюбова своевольно записывали в разные списки членов противоправительственного общества, но эти списки не являлись доказательством ни умысла, ни действительного участия Загибалова в подготовке преступления, которое являлось продуктом единичной воли Каракозова. Адвокат признавал, что Загибалов слышал разговоры, но не разделял убеждений. Будучи несогласным с ними, он не считал необходимым доносить на них, «потому что считал своих товарищей лишь за людей праздного слова, бессмысленной болтовни, но не за людей дела».

Юридическую часть своей речи адвокат заканчивал, выказывая уверенность, что даже по всей строгости законов об ответственности за недонесение (ст. 242, 243 и 318 Уголовного уложения 1866 года) каждый должен отвечать за себя и за свою меру виновности. Но дальше, в заключительной части своей речи адвокат делал интересный переход от индивидуальной ответственности к общественным обвинениям:

Общественное мнение клеймит позором их имя, мотивирует это воспитанием. Сколько противоречия и какая горькая насмешка! Разве эта молодежь, жаждавшая знаний и истины, почерпала знание не от того же общества? Разве не само же общество давало им пищу из того источника, в который сносились все нечистоты, выработанные нами в тайне в кабинете или позаимствованные с Запада? …Вращаемость в кругу испорченных людей такая страшная язва, от которой избавиться возможно, если подоспеют силы извне и вовремя извлекут из этой массы людей. Загибалов был лишен этих средств. Хотя ему 22 года, но он нуждается в руководстве, в опеке, я уверен, если бы он был вдвинут в массу людей со здравыми мыслями, с честными стремлениями, то нужно бы было самые ничтожные усилия, чтобы из него сделать еще годного и честного гражданина для общества[818].

Как видим, адвокат возвращал общественному мнению обвинения, выдвинутые против молодых людей, которые оказались один на один с вредными идеями, будучи при этом отринуты людьми со здоровыми мыслями. Тем самым теперь эти здравомыслящие люди должны были задуматься и о степени своей собственной вины в том, как трагически оступилась брошенная ими молодежь.

То, что в середине XIX века русская литература мыслилась как влиятельная сила, оказывающая большое воздействие на читателей, особенно на молодежь, которая вдохновлялась фразами и позами героев, – уже хорошо изученный сюжет[819]. Материалы каракозовского дела отчетливо показывают, как следственная комиссия под руководством Муравьева уже 24 апреля 1866 года обвинила «петербургскую прессу» в опосредованном участии в покушении через «необузданное и зловредное направление». Помета Александра II «необходимо»[820] напротив предложений Муравьева «обуздать» печать придавала обвинительному тону Муравьева монаршее одобрение. Как уже говорилось выше, Муравьев опубликовал свое обвинение в заметке об итогах следствия, прочно связав в нем литературу с «разрушительными началами».

Подозрения следователей против литераторов как разрушителей