Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Алищева соглашается. Чтобы показать новую жизнь Елены Григорьевны, рассказчик вводит в повесть ее мужа Василия Ивановича Алищева. Глазами Василия Ивановича нам представлен ужас перемен, происходящих с его супругой. На ее вечерах по вторникам начинают собираться люди из «каких-то неизвестных сфер общества, которые говорили по-русски, но которых он не мог понять». Они нападают на приятелей статского советника Алищева, и у него начинаются трудности на службе.

Чуйкин между тем энергично пишет новые части повести о женщине, которая встала на путь развития. Рассказчик упрекает писателя в том, что тот в своей повести о «новой» женщине грешит против истины, ведь выбор нового пути его «натурщица» сделала отнюдь не свободно. Когда мужа Алищевой уволили со службы и он заболел, героиня прибежала к Чуйкину с просьбой о спасении, но тот лишь высказал свой приговор: «Он отжил свое, и его час близок»[866].

После смерти мужа все старые знакомые отвернулись от Елены Григорьевны, недвижимость пришлось продать. Рассказчик, перед которым одинаково раскрыты мысли и чувства всех героев, пишет, что Алищева проклинала Чуйкина, «хотя в его повести об этом ни слова не упомянуто». Чуйкин тем временем, что известно одному только рассказчику, задумал новые испытания для нее.

В этом месте рассказчик начинает называть повесть Чуйкина «романом». Такая перемена не случайна: чтобы закрыть для Алищевой дорогу к старому, в повести появляется литератор Брагин, с которым у героини начинается роман. И тут работа у Чуйкина снова останавливается, потому что Брагин не собирается жениться на героине.

И снова Чуйкин вступает в объяснения с Алищевой, принуждая ее отдаться Брагину, поверив его речам о свободе. Но героиня требует брака как фиксации прав супругов:

Я хочу иметь право на то, чем я обладаю; хочу знать, что оно мое и досталось мне не случайно, а то, чем другие владели вчера и что они завтра могут отнять у меня, того мне не нужно, на то я плюю…[867]

Нежелание Брагина вступать в брак Чуйкин объясняет «совестливостью», потому что за будущее никто добросовестно поручиться не может: «то, что будет, никакие контракты не могут вам обеспечить, потому что оно не зависит ни от кого»[868].

Перед нами, по сути, интересное «нравственное» обоснование отказа от законной фиксации брачных отношений. Тема безответственных половых связей молодежи, как мы помним из предыдущей главы, всплывала в прессе как знаковая черта поколения молодых нигилистов, неспособных отвечать за свои чувства и их последствия и тем самым становиться взрослыми. Ахшарумов еще более заострил этот момент. Отказ от прежнего законного порядка, гарантирующего защиту детям, которые родятся в браке, писатель-нигилист называет «совестливым» поступком. Такая перверсия приведет впоследствии Чуйкина на суд общественной совести. Но пока что он опять побеждает волю героини, хотя она и разоблачает его нечестность. Как это происходит?

Алищева напоминает писателю о том, что встала на новый путь ради счастливой осмысленной жизни ее детей в будущем. Но теперь Чуйкин говорит ей, что будущего нет. Поэтому-то он и предлагает Алищевой «брать, что можно», – любовь с Брагиным без обязательств. За этим перевертышем скрывается правда о Чуйкине и новых людях вообще: ни правды, ни будущего у них нет, они калеки, которые, по словам Алищевой, «сваливают увечья на целых людей. Вот правда».

Однако Чуйкин пользуется тем, что знает про чувство Алищевой к Брагину, поэтому он ставит ультиматум: если Алищева не отдастся Брагину, то она его больше не увидит. Героиня в бешенстве клеймит Чуйкина палачом, грозя ему судом и позором:

На площадь, на эшафот к столбу позорному! Куда поведут жену, уморившую мужа, мать, погубившую детей, туда за нею и ты пойдешь![869]

В ответ Чуйкин угрожает ей смирительной рубахой сумасшедшего дома и выгоняет ее.

Чуйкин обескуражен «бунтом» героини, но при этом признает, что «крутовато ее погнул». Он возмущен «эмансипацией» XIX века, когда «яснейшее и бесспорнейшее право человека над человеком – и то не хотят оставить в покое». О каком праве идет речь? О праве творчества и творческого вмешательства в жизнь других людей. Такой вывод можно сделать из слов Чуйкина о том, что бунт Алищевой – это «первый пример в истории творчества. У других такого не было»[870].

Отношения Елены Григорьевны и Брагина заканчиваются после того, как он отказывается признавать ребенка, которым она беременна от него, говоря, что о воспитании детей должно заботиться общество, которому дети будут служить. Здесь мы видим «бытовое» применение новых социальных идей об ответственности общества за детей. Алищева уезжает от Брагина. Вскоре все трое ее детей умирают. После этого начинает разворачиваться юридическая часть этой фантастической драмы, обозначенная в названии «Натурщица. Юридическая фикция». После смерти детей Алищева обращается к бывшему сослуживцу мужа, пьющему подьячему и частному ходатаю Бубликову с вопросом, может ли она жаловаться на того, кто отнял у нее детей. Бубликов находит подходящую юридическую классификацию отношениям Чуйкина к детям Алищевой:

Неслужащий губернский секретарь, Федор Данилов Чуйкин… никогда ни к кому опекуном не был назначен, и буде это звание усвоил, то самовольно[871].

Так подьячий Бубликов из сбивчивого рассказа Алищевой канцелярским путем создает обвинение Чуйкина в самовольном опекунстве над детьми Алищевой. От ее имени пишется бумага с указанием на нарушение закона:

мол, такой-то, ремеслом сочинитель, не будучи по указу законным образом утвержден к детям моим опекуном, а по статье 256-й тома Х-го части 1-й свода законов гражданских, за гласным развратным поведением, не имея на то права, не взирая на сие и в противность прямому смыслу узаконений, оное звание опекуна самовольно себе усвоив, детей моих под разными беззаконными предлогами у меня отнял и куда дел неизвестно, а потому всеподданнейше прошу…[872]

Подчеркнем, что обвинение предъявлено именно Чуйкину, а не Брагину, который является отцом одного из детей. Но Брагин был порождением воли Чуйкина – его «натурщиком», так же как Алищева, поэтому обвинение предъявлено именно автору. Как видим, несколько бесед Алищевой и Чуйкина о ее детях в умело составленной Бубликовым бумаге превратились в преступные действия писателя как неправомочного опекуна. Безусловно, подобная бумага в реальной жизни не могла бы иметь какой-либо ход. На это указывает упоминание в названии повести известной категории римского права – «фикции», которая на русский язык переводилась как «юридический вымысел»[873].

Словарь Даля 1864 года давал не связанное с юриспруденцией, но передающее суть