Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

заострил проблему осознаваемого социального неравенства и разной степени ответственности образованных и необразованных слоев общества перед законом. Эта тема стала одной из самых болезненных, что выявилось уже в 1862 году при обсуждении ее в печати (см. главу 5).

Прокурор Н. Б. Якоби в своей речи сделал акцент на том, что оба подсудимых обвинялись в серьезном преступлении – оговоре парикмахера императорских театров Фролова. Сын крещеного еврея, известного изобретателя из Пруссии, перебравшегося в Кёнигсберг, Якоби добился больших успехов на государственной службе и был одним из разработчиков Судебных уставов. Николай Борисович Якоби был возмущен тем, на каких вымыслах было построено обвинение в государственном преступлении против Фролова. Скорее всего, в 1868 году уже прошел шок, охвативший столицу после первого покушения на императора и пугающих сообщений прессы о том масштабе подпольной антиправительственной деятельности, которую обнаружили после выстрела Каракозова. Но в конце июня 1866 года, в разгар закрытого процесса над ишутинцами, пьяный спор из-за «народной молитвы за царя» в трактире мог быть представлен как антиправительственная выходка.

Подсудимый Тенчиц-Петровский в ответ на предъявленное обвинение показал, что он «не делал доноса, а при заявлении о поступке Фролова был простым свидетелем». В свидетели же он попал потому, что был напуган словами Прокофьева, утверждавшего, что он как «служитель Муравьева» по поручению графа «действовал против политических личностей». Будучи поляком, Тенчиц-Петровский опасался быть принятым за подобную личность, как впоследствии доказывал его защитник.

Как видим, защита была построена на отрицании воли обвиняемого, то есть, выражаясь юридическим языком, на отрицании умысла подсудимого совершить оговор. Чиновник Тенчиц-Петровский настаивал, что, будучи движим страхом, он подчинился воле Прокофьева, который хотел донести на Фролова. Поэтому он написал в тексте доноса, что был свидетелем тому, что сообщал Прокофьев. Крестьянин Прокофьев, в отличие от Петровского, признавал свою вину, но оправдывал себя тем, что не в полной мере владел собой. Он не знал, зачем называл себя кучером Муравьева, так как был изначально пьян в трактире, а потом его поил Тенчиц-Петровский, который «на свой счет» возил его в полицию, к мировому судье и к прокурору. Тенчиц-Петровский, по показаниям Прокофьева, «везде первый» писал донос. Из его слов получалось, что, будучи пьяным и безвольным, он стал жертвой самостоятельной игры доносчика Петровского. Петровский не соглашался с тем, что якобы поил Прокофьева.

По просьбе прокурора было зачитано извлечение из формулярного списка Тенчиц-Петровского, свидетельствовавшее о том, что он окончил Санкт-Петербургский университет, во время происшествия в трактире Громова служил в канцелярии Императорского двора и имел орден Станислава 3-й степени. Затем защитники обоих обвиняемых представляли свидетельства в пользу своих подзащитных. Здесь они были в неравных условиях. Так, о Тенчиц-Петровском суду было зачитано несколько документов. В представлении защиты, эти бумаги должны были убедить присяжных верить чиновнику – невинной жертве пьяного кучера.

Что это были за документы? Первым шло свидетельство, выданное отцу обвиняемого, о том, что его семейство принято под покровительство великого князя Константина Павловича – за помощь, которую ему оказала мать Петровского, когда лошади понесли его экипаж. Это свидетельство показывало, что обвиняемый не имел никакого отношения к полякам-бунтовщикам, напротив, его семейство было обласкано за верноподданнический поступок в отношении брата императора, наместника в Царстве Польском.

Второе свидетельство касалось лично Петровского и демонстрировало, как он стремился укрепить свой особый верноподданнический статус, уже будучи на службе в столице. Суду была зачитана бумага за подписью министра Императорского двора, в которой объявлялась высочайшая благодарность Петровскому за его намерение поднести государю императору портрет матери Петровского.

Третье свидетельство, выданное начальством Петровского, удостоверяло, что тот ни в каких предосудительных поступках замечен не был. Последним было предъявлено письмо адвокату Петровского от бывших сослуживцев подсудимого. В нем говорилось, что они много лет знали Петровского как человека честного, которым не могли руководить предосудительные побуждения.

Защитник крестьянина Прокофьева по фамилии Докс на все эти документально подкрепленные доводы смог предъявить только показания штабс-ротмистра лейб-гвардии конного полка Струкова, у которого Прокофьев когда-то служил кучером. Служба была временной, пока постоянный кучер штабс-ротмистра находился в деревне. Получалось, что даже кучером офицера-гвардейца, а не всесильного Муравьева, крестьянин Прокофьев был недолго, подменяя другого. Однако штабс-ротмистр Струков показал под присягой, что Прокофьев вел себя честно и «никогда ни в чем не был замечен», пьян бывал очень редко, а сильно пьяным Струков Прокофьева не видел. Выходило, что против четырех свидетельств в пользу столичного чиновника приводилось одно показание петербургского гвардейского офицера. Но чиновник был поляком, что не внушало доверия после восстания 1863 года, а о его римско-католическом вероисповедании было объявлено всем присутствующим и продемонстрировано его присягой в суде. Возможно, именно поэтому адвокат предъявил так много свидетельств в пользу благонамеренности и честности Петровского.

Далее в судебном заседании дали показания свидетели, припоминавшие события двухлетней давности. Подсудимые, в особенности Петровский, оспаривали их показания. Так, Петровский настаивал на том, что мировой судья забыл, как чиновник искал у него защиты в ночь происшествия от приставших к нему Прокофьева и Смирнова, потому что в полиции ему не удалось от них избавиться. Петровский подчеркивал, что приходил именно за этим, а не жаловаться на поведение Фролова. Прокофьев возражал и настаивал на том, что чиновник подговаривал его сначала идти жаловаться к мировому судье, а потом в окружной суд и обещал за это 50 рублей. Один из присяжных спросил Прокофьева, как он помнит про 50 рублей, если прежде говорил, что ничего не помнит, потому что был пьян. Не ответив на этот вопрос, Прокофьев уточнял слова Петровского: «пойдем жаловаться на Фролова и получим награду».

Если принять на веру утверждение Петровского, что он был напуган «сотрудниками графа Муравьева», то, вполне возможно, он мог вовлечь шумных «патриотов» в план написания доноса на Фролова. Проходя по инстанциям вместе с простолюдинами, взволнованный Петровский, вероятно, пытался лично проконтролировать, чтобы они не донесли на него. Такой ход событий был вполне возможен, если учитывать подробности, которые рисовали адвокаты обоих подсудимых. Защитник Петровского концентрировался на ужасе своего клиента-поляка по поводу возможного доноса на него. А адвокат Прокофьева настаивал на пьяной потере воли своего подзащитного. Оба защитника, таким образом, добавляли красок утверждениям своих клиентов о потере воли, добиваясь, чтобы присяжные проявили снисхождение.

По версии защитника Тенчиц-Петровского, несчастный чиновник-поляк был запуган и почти взят в заложники пьяными «патриотами». Увидев орденскую ленту чиновника, простолюдины Прокофьев и Смирнов потребовали, чтобы Петровский вмешался в их ссору с Фроловым по поводу гимна. Потом они поняли, что он поляк[939], а он испугался, что они это поняли. Защитник Ланге