Наагатинские и Салейские хроники - Екатерина Ивановна Гичко

– Батюшка! – медведем взревел привратник и, бухнувшись перед парнем на колени, с оглушительными рыданиями уткнулся в его живот. – Прости меня! Во всём покаюсь, всё расскажу, только не отнимай руку свою. Нет у меня больше никого, не к кому мне податься. Смерти как избавления жду, лишь бы с тобой и маменькой свидеться.

– Так говори!

– Тёмными сманился на неправедный путь. Типиш, будь он проклят, заманил, а я, душа гнилая, подался. Случилось это на двести пятьдесят третий год после твоей смерти. У нас с Санѝшей второй внук народился, когда между господами Оршы̀й и Сна̀тый свара случилась. Натравились друг на друга, столько сёл пожгли и наше заодно. Выжил только я да кузнец Ошка. И Саниша, и детки все наши с внуками, даже ваши с мамой деревья[2]… всё сгорело…

Рыдания сменились горьким тихим плачем, таким проникновенным, что Зразый сглотнул и осторожно погладил старика по жёстким кудрям.

– Сердце закаменело, не знал, как жить, для чего… Злоба лютая в душу засела, пожрал бы этих господ, но где они, а где я… Разняли их, кого-то показательно наказали, да и оставили жить. А мне что с того? Кто мне жизнь мою вернёт? Папа, я ведь не хотел быть злодеем, но душа так болела, что хотел сделать больно всем. А тут… Типиш этот. Проходимец!

Старик шумно выдохнул, вроде бы малость придя в себя.

– Я и тогда видел, что проходимец он. А мальчик, – Зразый растерянно моргнул, – верил ему во всём. Он же по меркам духов совсем ребёнок, мира не видел. Пришёл сюда в самый разгар свары между этими трупоедами, – последнее привратник выдохнул с ненавистью. – Перепугался и прилип к Типишу. А тот сразу смекнул, как свою выгоду вытянуть. Задурил мальчишке голову, что, мол, война тут вечная, везде опасно и страшно. А он же мелкий, перепугался вусмерть! И уйти назад не может, не умеет. И позволил себя упечь в этот подвал. А Типиш к нему раненых таскал лечить, говорил, что покалеченные в бою братья. Сам выдавал себя за лекаря и первое время оплату никакую за лечение не брал. Мол, дело моё благородное… Но ему и так в благодарность тащили всё самое ценное. Слава быстро разошлась, узнали о нём все. А потом он меня к себе позвал, за мальчиком смотреть. Наобещал горы денег, столько, что эти Оршые и Снатые мне на один укус будут! Не смог устоять, папенька. Жалким я стал…

– А Типиш кем на самом деле был?

– Да из знатных он, да бедных! Мнишый он. Отец с дедом состояние промотали и пустили его по миру. Когда мальчишка в его лапы попал, сразу поживу почуял.

Про Мнишыев Зразый слышал, но бедными они точно не были. Ну последние двести лет точно…

– Собрал кучку сторонников, таких же жадных до денег, как и я. И объявил о смерти благословенного Типиша, который благородно и бескорыстно лечил всех страждущих. Остался в истории праведником, проходимец! А на самом деле «Типишем» был и остаётся мальчик. Типиш сдох лет сто назад и передал мальчишку «в наследство» потомкам. Тут не мы, папенька, деньги лопатой гребём, хотя заработал я немало, а Мнишые. Доходы со всех земель, что отданы монастырям, идут им и ещё паре-тройке причастных семейств. А здесь, в подвале, живёт источник всех их богатств! Живёт и уже два с половиной века плачет от страха и жалости к нам. Не могу я больше, папа! Думал, сердце совсем камнем стало, ан нет. Живое оно, бьётся и страдает. Не могу я больше смотреть на его слёзы и что делать, не знаю. А он, душа наивная, верит всему, что я говорю. Ещё и окна эти… Поразбивал бы, да что потом делать? Папенька, что делать? Куда он доверчивый такой пойдёт? Его ж обманут и сожрут другие духи. Да и выпущу я его, что будет? Папа, тут же столько людей собралось, и все памятью калеченные. Выпущу, что с ними будет? Мнишые ж перепугаются. Чё сотворят? Заварил я, батюшка, кашу и как сожрать её, не знаю…

– А с памятью что? – требовательно спросил Зразый.

– Так не помнят же излеченные ничего. Нарочно память калечат. Они ж, больные, сразу после излечения глаза открывают и мальчика видят. Типиш ещё печать какую-то придумал. Точнее, не он, а какой-то из сторонников-проходимцев. Я уж не знаю как, не по моему уму дело, но завязывают они образ мальчика на образ кого-то из близких и вычищают полностью из памяти.

– Не понял…

– Да что тут непонятного? Берут отца, в памяти бедолаги делают так, чтобы образы отца и мальчика становились одним целым, и все воспоминания, связанные с папенькой, вычищают. Ведь большой кусок воспоминаний о близком легче отыскать в бездонной памяти, чем один миг встречи с мальчиком. А остальное всё в памяти закрывают. Украсть все воспоминания оказалось не под силу. Ох, папа, я смотрю иногда на них и изнутри разъедаюсь. Они ж порой что-то вспоминают, а просвещённые братья говорят им, что фантазии всё. Папеньку помнишь? Или брата? Мужа? На кого они там образ мальчика навязали. Нет? Значит, не проснулись воспоминания. А как они вспомнят, если об одном-единственном все воспоминания вычищены совсем?

– Как совсем? – Зразый почуял, что пол уходит из-под ног.

– Ну… подчистую.

Боги, господин Винеш будет в ужасе.

– А что за печать?

– Да боги её знают, – в голосе старика появилась вялость. Зелье и сонный порошок опять брали своё. – Я ж совсем не по этому делу. Да ты сам взгляни, она в алтаре хранится. Там… у-у-у-ва-а-а-а… – привратник широко зевнул, – молитву прочти. Или так загляни. Ты ж умер…

Старик всхрапнул, и Зразый погладил его по голове.

– Спи, мой сын. Всё прощаю. Двери дома для тебя всегда открыты, буду ждать.

И, уложив, похрапывающего привратника на скамью, подступил к трибуне. Ничего больше похожего на алтарь рядом не было. Парень внимательно осмотрел резные цветы и заметил в лунном сиянии щербины. Запалив светляк, он различил ползущие по стеблям буквы и задумчиво почесал башку.

– Эй, Темаш, сынок, а какая молитва?

Привратник заворчал, но всё же ответил:

– Наша… но с середины направо, а