От Рабле до Уэльбека - Оксана Владимировна Тимашева

При этом чувство отторжения, тошноты, рвотный инстинкт появляется не только у читателя «с православными наклонностями» вроде меня («увидел редакторшу в смешной шляпе и с православными наклонностями»), но и с разными другими «неатеистическими», как выяснилось в различных беседах, тоже. (— Не хочэшь, не читай, смотри, а-а-а!?)

Все, что происходит в романе, познается, оценивается, ощущается через…скажем так…хоботообразующее устройство некоего Сисина, «отмывающего» свои половые отношения с небольшим числом женщин разных сословий, русских и иностранок, среди которых много ярких девушек «века п…ды» (в оригинале последнее слово полностью и иногда с прописной). Например, Манька, Бормотуха и Крокодил, «умеющий пускать фонтаны из спермы даже в квартирах с трехметровыми потолками». («У вас теперь литература — это сплошные потоки спермы, говорит персонаж из рассказа В. Ерофеева «Не мешайте словам») Именно последняя, Крокодил, навела меня на мысль назвать причинное место нарратора хоботообразующим устройством. Она напомнила мне о молодом любопытном слоненке Киплинга, столкнувшимся с натуральным Крокодилом, который не сумел откусить ему нос, но сумел его вытянуть в хоботообразующее устройство, открывшее слону новые возможности для общения с миром.

Итак, хоботообразующее устройство Сисина живет воспоминаниями и сегодняшним днем, воспринимаемым через женщин, увиденных также ниже пояса в их физиологической открытости, застенчивости или смелости. Отмассированные, обработанные спортивными душами иностранки сравниваются с немытыми русскими тварями (тварь, в данном случае, — это позитивное, от товарности, естественности, человечности мира). Сравнение всегда звучит в пользу последних, потому что они, надо полагать, как тайские девчонки, натуральны и не включают свой ум, и вообще у Сисина «русский хобот». Девчоночьи хоботопоглащающие устройства чпокают, чмокают, воняют, маня. При этом самки человека испытывают чувства страха, боли, обиды или восхищения, и все это сказывается на их сексуальных повадках. Именно последние отслеживаются на протяжении всей книги, образуя главную материю нижепоясного монолога, куда заглядывают порой обрывки внесексуальной жизни, где благополучие героя, переваривающего доброкачественную пищу, часто зависит от «тварей дрожащих» в их абсолютно человеческих проявлениях (социально наглая жена Ирма была Сисину материальной опорой, международная тележурналистка Сара помогла Сисину сделать карьеру, обычные проститутки ласкали с душой…)

В. Розанов — автор близкий В. Ерофееву (читай «Страшный суд»), обоготворял «мещанские устои — щи, папиросы, уборные, постельные увеселения и семейный уют». В. Ерофеев тоже не исключает эти «устои», но ему дико и непонятно «благоухание женского иночества, не ощутительна изысканная женственность подвижничества девственниц с юности, неясно, что совокупление есть вульгаризация брака…»

«Половых дел мастер, В. Розанов» (выражение А. Лосева) писал, что мужская душа в идеале — твердая, прямая, крепкая, выступающая вперед, напирающая, одолевающая — словесная фотография того, что мужчина стыдливо прикрывает рукою… Женщина не жестка, не тверда, не очерчена резко и ясно, а напротив, ширится как туман и собственно, не знаешь, где ее границы. Но это же все предикаты увлажненных и пахучих тканей ее органа и вообще половой сферы…

В оценке Розанова мужчина, как таковой, мужествен и стыдлив. Сисин В. Ерофеева лишен этих качеств, зато он не испытывает никакой робости в языке. Так и шпарит по уличному, очевидно и думает также, тоскливо повторяя, что судьба его забросила в «век п…ды», он радостно вводит еще пару матерных слов из трех букв, а также их английские и французские эквиваленты, делая это в художественном отношении совершенно логично. Мат в данном случае выглядит стилистической отверткой для прохода в мир жизни ниже пояса.

У его современника В. Сорокина матерщина, «русмат» — это, к сожалению, магистраль подростковой культуры («Сердца четырех»), наряду с роком и попсой, но никогда с фолком. Й. Хейзинга, автор «Осени средневековья» всегда подчеркивал, что ругательства, проклятия суть форма освобождения человека от «неких оков». Каковы же эти оковы, если мы, как слово «халва», без конца повторяем свобода, не вполне осознавая последней, и еще вариации из пяти до боли знакомых слов, а она на нас в своем лучшем виде никак не снисходит? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Увы, без нашего желания, он поставлен современной литературой, звуча уже во многих «неудобных» и «презираемых» значительной частью читающей публики книгах. Столкновение, сшибка новых литераторов с нормами русской словесности, совсем не торопившейся для русского читателя оприходовать площадную, рыночную лексику и уличную речь состоялось не в пользу традиционного. Язык улицы оказался настолько агрессивен и всепроникающ, что мы беспримерно часто теперь слышим ругательства на улице, в учреждениях, в музеях, больницах и на транспорте. И, кстати говоря, в меньшей степени на рынке, где пока еще много кавказцев, любовно относящихся к своему товару и покупателю.

У В. Ерофеева в процентном отношении мата существенно меньше, чем у В. Сорокина или у некоторых молодых, вроде, например, В. Спектора. Однако В. Г. Сорокин пользуется им весьма умело и живописно. Ведь этот язык порою вовремя и к месту употребленный, как хлебниковские фонетические конструкции может выразить человеческие чувства и ощущения в широком диапазоне. Первоначальные значения этих слов способны «исчезнуть» под напором мысли и их нового содержания….

Как говорили в XX веке, человеческая биография— композиционная мера романа. Чувство времени нужно человеку, для того чтобы действовать, гибнуть, любить… В. Ерофеев со своими книгами, с точки зрения жанра, относится к европейским писателям, создающим романы-биографии (пусть даже это биография «х. визави п…ды»), хотя по части действия, жизненной активности, политической позиции и любви тут зеро… Тело не всегда одушевлено, но оно живет и движется. Если бы в «Страшном суде» не было бы тела, то и книги бы не было. Движимый момент отличен от движущего… Не душой полнится эта книга, хотя кое-что о душе мы узнаем также, но больше о теле. Философия и разные типы религии признают разные типы телесности… Православным и мусульманам такая телесность, как у В. Ерофеева не в радость — он этого не понимает — хотя никакая информация образованному человеку, сильному в настоящей вере не помешает. К тому же среднестатистический роман сегодня давно перестал быть воспитателем и наставником, а только игрой (А.-П. Реверте, П. Коэльо, П. Зюскинд, Б. Акунин и др.)

Если В. Ерофеев пишет, в основном, или часто о сексе, то В. Сорокин придерживается разнообразной тематики. Его, и кроме секса, многое этом свете интересует. Правда, Секс всесилен и может разрушить любой Идеал. Писатель высказывается против Нормы. Нормальное хорошее, застывшее его раздражает, он всеми силами ему противится, стремясь разрушить «здоровое начало». То ли ему в этом «здоровом начале» чудится абсолютизация, способная покрывать многие тайные пороки? Не все способны