От Рабле до Уэльбека - Оксана Владимировна Тимашева

Такой нелицеприятный портрет штабфюрера европейского модерна прочесть, конечно, интересно, тем более что В. Ерофеев отмечает все же гордость Павича, как человека, преодолевшего свою ученость и себя самого, занимавшегося долгие десятилетия филологией и философией и взявшего за основу для своего творчества древнеримскую и древнегреческую риторику. Тогда что смущает?

Смущает то, что о серьезных писателях до сих пор было не принято говорить ядовито и иронично даже в художественном тексте. Но для отважного В. Ерофеева нет преград, и он о современниках, не всегда приятелях, а также друзьях и знакомых пишет, как чувствует, преодолевая при этом атавизм современных читателей, мгновенно делающих идола или божка из Автора. Автора, скажем, не всякого, но модного и популярного. Аксеновская проза для него «на современном жестком фоне выглядит голо и мазохично». Большая часть творчества Е. Евтушенко находится «между дерьмом и говном». Он «поэтический инженю», «ласковая душа массовой культуры». Андрей Битов тоже шестидесятник, создавший один роман, но роман-музей «Пушкинский дом» (об отношении В. Ерофеева к музеям смотри выше). Это роман интеллектуальный, основанный на уверенности писателя в возможности рационалистического охвата действительности, в котором «знакомые интонации А. Белого, возникают, как обыгранные, но не облюбованные».

О серьезном, плохо поддающемся В Ерофеев пишет серьезно, отмечая хорошо переданную идею ненарочного участия-соглядапгайства, мысли, звучавшей в кухонных спорах, слова, которое не значит больше, чем ему дано по заданию. Внешний вид Битова не анализируется. Кто сумел прочесть роман с одного наскока, те хорошо его увидят одновременно и в Леве Одоевцеве, и в Митишатьеве.

Современное прочтение русской классики — К. Леонтьева, А. П. Чехова, А. Платонова — часто вызывает на спор и дискуссию, но кое в чем тянет с ним согласиться. Например, с тем, что и впрямь К. Леонтьев, зачисленный в категоричные славянофилы, на самом деле стоит особняком. Он действительно антирусский религиозный философ, поскольку понимает, что нельзя приступать со строго христианским мерилом ни к жизни современных китайцев, ни к жизни древних римлян.

В. Ерофеев, верно утверждает, что А. П. Чехов остается одним из самых темных писателей русской литературы. Он почему-то абсолютно всех во всем мире устраивает, не странно ли это? Но задав такой вопрос, Ерофеев на него не отвечает, а только, к слову сообщает, что с этим писателем его примирили, наконец, записки последнего о сексуальной жизни, то есть отдельные высказывания Чехова о постели и об отношениях мужчины и женщины. Особенно ему понравилось чеховское слово «оттараканить».

А. Платонов непереводим, вот парадокс. История его жизни скучна. Он не эстетизирует нижние этажи культуры, а лишь стремится увести повествование в чистое пространство, чистое место. В онтологию, оказывается, он углубляется через национальную ментальность (вот где корень), а его язык пародирует советский новояз. И слава Богу! Счастливая Москва (имя героини), меняющая любовников-технократов, вряд ли обретет постоянного обладателя, разве, что найдется какой Марсианин.

Если что приближает В. Ерофеева к современному читателю, то это его нетрадиционные беседы о современном искусстве, окололитературном пространстве, в том числе, и о музыке. Он блестяще, например, пишет о своем друге А. Шнитке, называя его «гением, видящим мир, как выражение точных пропорций.» У него все переплетено: «смешное и зловещее, просветленное и угнетенное, заезженная радио-музыка и квази-Вивальди, цитата из Бетховена и халтурно сыгранный похоронный марш». К счастью, о самом абстрактном из искусств В. Ерофеев не пишет образно и конкретно, а лишь только отмечает старомодную серьезность предложенных Шнитке решений. Жаль, что он еще не написал (или это я не прочитала), каковы должны быть новомодные решения в музыке. А. Шнитке, как и А. Битов для Ерофеева всего лишь «музейный авангард».

А вот единственное, что примиряет В. Ерофеева с широким и даже массовым читателем, так это его отношение к Пушкину ярко иллюстративно высказанное в рассказе «Реабилитация Дантеса». Побывав во французском городишке Сульце в музее Дантеса, лирический герой, «русский писатель» после осмотра музея в книге отзывов не глядя пишет только одно слово и это слово «Сука!». Потом, листая дальше животрепещущий журнал-книгу отзывов, он обнаруживает удивительное единодушие с прошедшими через комнаты Дантеса русскими посетителями: «Возмущены до глубины души вашим преступным выстрелом!» «Позорубийце нашего всего!» «Зачем?» Сука!», «Б…дь», «Пидор!» «Козел!» «Фашист!». Поневоле охватывает воодушевление, как дружно со всей щедростью славянской души, мы плюем на могилу мэра пыльного незнакомого французского городка. У лирического героя энтузиазм еще более углубляется после выпитого в местном ресторанчике коктейля «Мечта татарина». И вот доказательство, оно тут как тут: в сновидении лирического героя выпрыгивает, как чертик из машины, Дантес, он увещевает Пушкина: «У вас Наташкой (Наталья Николевна Гончарова, впоследствии Пушкина и Ланская. — О. Т.) был плохой секс… Об этом ты писал в своих стихах наредкость откровенно. Мне Катька (Екатерина Николаевна Гончарова-Дантес. — О. Т.) была как дорогой кожзаменитель. Я спал с ней, представляя Наташку». Вот и все. Слияние с народом «на нижних этажах» безусловно, состоялось. В. Ерофеев ассимилировал национальный тезаурус и взлетел выше «Двенадцатого этажа».

«Верхние этажи» в Ерофееве покорило музыкальное решение его творчества. Случилось так, что на текст сочинителя была написана опера самим А. Шнитке. По оценкам немецкой музыкальной критики, это самый исполняемый современный композитор. Либретто оперы было напечатано в «Музыкальном обозрении», а сама опера под названием «Жизнь с идиотом» поставлена в Музик театре Амстердама, где прошла с аншлагом. На премьере присутствовала королева Беатрикс, аплодировавшая исполнителям вместе с публикой в течение четверти часа. Потом эта опера была поставлена в Камеропера в Вене и уже потом в России у Покровского. В 2002 году ее поставил Новосибирский оперный театр (режиссер Г. Барановский), решивший оживить свой репертуар, тем более что впереди предстояли гастроли в Германии.

Почему-то когда речь заходит об опере, мысли, как трубы звездочетов, взмывают вверх. Современные оперы, которые часто в пятидесятые-шестидесятые годы давали по телевидению, навеки посеяли скуку в сознании рядовых зрителей (простите нас, Мурадели, Шебалин и Холминов). Причины надо искать в удавшихся социальных попытках изгнать старую культуру. А уж молодежи так и вовсе даже мюзикл и оперетту выдержать трудно. Не для привлечения ли публики артисты в опере «Жизнь с идиотом» почти не поют, а декламируют и демонстрируют: «Вова не срет на пол…» (это об идиоте, а не о В. И. Ленине). Новосибирские рабочие по сцене даже забастовки на репетициях устраивали. Впрочем, возможно, это было связано с тем, что их