От Рабле до Уэльбека - Оксана Владимировна Тимашева

самим собой… Пусть это будет, что угодно, даже лед вечной мерзлоты, но только не революция, от которой у него мороз по коже. Современные миры и общества писатель сравнивает с мясными машинами, которые противны человеку и всему человеческому, всему гуманному. Гладкими словами нашего современника не пробьешь, ему нужна впечатляющая образность.

«Толпа клубилась коллективной жизнью. Каждая мясная машина стремилась, как можно скорее, раствориться в толпе. И обрести коллективное счастье. Они испытывали это новое счастье. Ради него мясные машины были готовы убивать тех, кто не разделял их идею коллективного счастья. Тех, кто не хотел объединяться и жил прежними интересами. Это была новая война. Не похожая на прежние. Она надвигалась стремительно.

И мы поняли, почему Лед упал на землю именно теперь, в век объединения мясных машин. Потому что в толпе легче искать. В этом была Высшая мудрость Света. Когда мясные машины вместе, мы можем быстро найти среди них наших. Нам не нужно будет ездить по всей Земле, век объединения машин соберет толпы в больших городах».

Помимо весьма серьезного социального смысла, открытого не Сорокиным, а еще социалистами-утопистами, марксистами, унанимистами и социологами в книге, «Путь Бро» чрезвычайно убедительно, именно с помощью одного только стиля, передал экзистенциальные страхи героя, известные нам из Л. Андреева, А. Ремизова, Е. Замятина и Б Пастернака. Если у классиков эти страхи едва намечены — они еще цельные натуры — то у В. Сорокина страх в онтологическом и физиологическом смысле, звучит, как отбойный молоток или камнедробилка. На письме это его ощущение передано словами-«связками», обозначенными курсивом: «Это было непонятно» (драка крестьян, любовная сцена Клима и Марфуши); «Мне многое не говорили»; «Я проваливался и повисал в звездном пространстве»; «Хотелось вернуться назад, за стекло»; «Огромное и родное было где-то рядом»; «Никакая работа не отвлекала меня от внутреннего восторга». Целиком написана курсивом сцена о рождении Света. Разум не понимает, чувственность шокирована, а слова, написанные курсивом, как метафоры символистов, ускользают от тебя, поскольку трансцендентны.

Люди верили в число, в бога, в царя, потом в социализм. Некоторые патетически заявляли, что верили в себя, но вот в последнее время как-то слишком часто звучит вера в половую любовь как панацею…

Если бы развитие в русской литературе, как и в русском обществе шло только эволюционным путем, то она бы без изменений сохранила то, что культурологи называют мемой (аналогия с биологическим геном) — мельчайшую единицу культурной информации, которую можно заменять и передавать из поколения в поколение. Однако гладкого эволюционного пути в развитии нашей литературы не было, и потому в современной России мы получили столь хаотичное дисгармоничное ответвление, о котором речь шла выше.

Исходя из этого, не стоит удивляться фантазиям-экспромтам так называемого авангарда, а также наступающему в романе биологизму, смыканию русской литературы с европейской. Как говорят психологи и культурологи, воспроизведение и передача мемов среди людей меняет среду, заставляет их ее развивать и усовершенствовать. Распространение мемов может даже способствовать биологической эволюции. Креативный момент, проникая в эволюционный процесс, попадает в пространство между оригиналом и репродукцией. На сегодняшний день именно в этой области идет напряженная борьба. Переводная литература наступает. Культуры идут навстречу друг другу, межкультурная коммуникация породила съезды, конференции, диалоги, словари, справочники. Вербализованным примерам взаимовлияния несть числа.

Тем не менее, есть ощущение, что русская литература сегодня не живет, а только выживает, цепляясь, как плющ, за выступы в стене идеологии, которая весьма, неоднородна, хотя и нерушима. Что помогает выжить креативному писателю В. Сорокину? Секс, вызов (эпатажно осерьезненный альтернативный секс)? Пиар-скандалы? Негативное отношение большой части публики? Скорей всего так. Что помогло выжить писателю В. Ерофееву? Разумеется, не роман о сексе, где у него исподволь с завидным постоянством звучит удивление перед открытием вообще такого понятия, естественное для тех, кто взрослел в эпоху советов по вопросам пола профессора Нойберта из ГДР.

В. Ерофеев пишет о сексе очень часто как-то неуклюже, коряво. Это впервые взявшему в руки его книги бросается в глаза. Действительно, ведь был, например, Генри Миллер. Он часто писал о мужской страсти, женском пахе, сексе, грязи человеческих отношений, неряшливой изнанке бытия, но делал это как-то очень гладко, образно и законченно. Грубость совершенно стиралась его художественным началом. Мысли о прочитанном от тебя при этом не уходили, ты их не гнал, а наоборот прокручивал снова и снова, умиляясь поэзии безобразного (…когда бы вы знали из какого сора…)

Однако, к счастью, В. Ерофеев, в основном, эстет, а не эротоман или порнограф. Он даже можно сказать отважно шел вперед, когда с открытым забралом, наподобие Дон Кихота восставал против современной ему русской критики. Он яростно ее клеймил, набрасывался на тех, кто читал, но с его точки зрения, не умел читать. Во всем, де-мол, его коллеги по перу, «носители тухлой энергии», видят «губителей России на поводу у буржуазных разведок». Они витийствуют, болтают, сбивались и сбиваются в кучу, велят запретить, паникуют, обещают взяться за руки, шутят с театральными жестами, журят свысока, роняют много слов, но не умеют просто радоваться, быть искренними.

Сам В. Ерофеев вполне, без задней мысли искренен, искренен до простодушия. Если Фрейд говорил о том, что находится по ту сторону наслаждения, то В. Ерофеев говорит о том, что существует по эту. А именно: его лирический герой точно никогда не боится спросить, где туалет, а где притон с б…ми, у него всегда срабатывает инстинкт посещения модной парикмахерской и домашнего бритья подмышек. Он знает, что любому надо хоть разок продегустировать травку. У него широкое представление о роскоши: она не в девятитысячедолларовом люксе европейской гостиницы, а в человеческом общении и, безусловно, в машине как средстве передвижения. Он не ханжа. Ему не нужен Сент-Эмилион каждый день, но он его пробовал и не раз и т. п. Им также был составлен своеобразный, на манер «Словаря прописных истин» Г. Флобера, вокабулярий «мещан», рассуждающих о культуре в девяностые годы… Так вот там не раз упомянута духовность, «как свет в окошке», «как поп с укропом», «как музей и музей», «как развитое чувство коллективной вины» и «как принародная боль за народ»… «Спасение России — социальный проект… Норма моральная категория… Ганг— грязная речка с крокодилами… Харрисон — это кто и зачем?… Маскультура — измена жизни».

Гражданин мира, международный турист (статьи в «Гео») В. Ерофеев, встречаясь с зарубежными писателями, видит их во всех измерениях, о чем, не стесняясь, часто пишет. Милан Павич — это «розовые губки, красные щечки и гладкий лобик юной девы. И