За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

раньше, но встретились душевнейше, как и полагается киевлянам, с пристрастием любящим родной город, и он воскликнул: «Помню, помню вас, Булгаков! Вы были заводилой! Я старше вас, но до сих пор на слуху ваш беспощадный язык! Да! Латинист Субоч, помните? Он же, право, боялся вас! Вы гремели на всю гимназию! А теперь вот “Дни Турбиных”! Гремели, еще тогда гремели!..» – Булгаков недоуменно развел руками: – По-моему, я не гремел, а всего-навсего оборонял свою независимость. Но вот гимназическое начальство меня не жаловало, это правда. Мне всю жизнь не везло с начальством! А между тем я мечтал быть примерным мальчиком, старался – но выходило наоборот!..

Тут он поник и не мог дальше рассказывать.

– Миша, тебе плохо?

– Устал почему-то, – ответил он с грустью. – Довольно интервью. Продолжим после. Но это хорошая затея. Как только малость подлечусь, сяду писать автобиографическую вещь. Спасибо тебе, Сережа, ты пока что записывай, а я потом воспользуюсь твоими заметками.

За ужином он ел вяло, молчал и лишь однажды промолвил:

– Хотел бы я ненадолго оказаться в детстве, до отцовой смерти.

А укладываясь спать, попросил жену:

– Пусть Сережа завтра к нам переезжает.

– Ермолинский?

– Нет, наш Тюпа. Я соскучился по нему. И по Женюле. Пусть он тоже завтра придет.

Сереже было шесть, когда он стал жить с матерью и отчимом. Вскоре у него появилось смешное прозвище Тюпа. Дело было так. В один из первых дней совместной жизни Елена Сергеевна учила:

– Мы теперь будем жить втроем, я, ты и Михаил Афанасьевич. Он очень хороший человек, вы с ним подружитесь.

– Как, ты сказала, его зовут?

– Михаил Афанасьевич.

– Нет, он Потап, – почему-то вдруг заявил Сережа.

– Почему Потап? – удивилась мама.

– Потому что он Потап.

– А что, мне нравится! – засмеялся отчим. – Если тебе так хочется, пусть я буду Потап. Устами ребенка. А ты будешь Тюпа. По рукам?

– По рукам, – согласился мальчик.

Сейчас ему стукнуло тринадцать. Когда мама позвонила, он мигом радостно примчался, расцеловал Елену Сергеевну, потом ласково обнял и поцеловал Михаила Афанасьевича:

– Как ты, Потап?

– Плоховато мне, сынок. Малость придется поболеть.

– А что с тобой, в конце-то концов?

– Почки бастуют, голова болит, мышцы болят, вижу плохо.

– Понятно. Мне жалко тебя.

– Спасибо тебе, хороший ты мальчик, родной мой Тюпочка.

К приходу Ермолинского Булгаков взбодрился, игра в интервью ему понравилась. Сережа присел в уголке послушать. Хихикал. Он страшно любил, когда отчим во что-нибудь баловался.

– Альзо. Ну что, Михаил Афанасьевич, продолжим?

– Продолжить-то можно, но мне непонятно все-таки, уважаемый товарищ, зачем вы ко мне пристаете?

– Ну, помилуйте. Мировому человечеству интересна каждая подробность вашей жизни.

– Я согласен, это так. Но я обязан все же по благородству своего характера предупредить вас… – Булгаков прищурился и произнес заговорщически: – Я, дорогой мой, не наш человек.

– Быть может, как раз поэтому вы и представляете особый интерес?

Булгаков изобразил страшное негодование:

– Это отвратительно, что вы говорите, голубчик! Я наш человек, а то, что я не наш, – это я сам выдумал, сам подстроил.

– Простите, не понял, – опешил интервьюер.

– Вчера вы допрашивали меня о начале моего литературного пути.

– Совершенно верно. Я весь внимание.

– Именно тогда я и подложил себе первую свинью.

– Каким образом вам удалось это сделать?

– Молодость! Молодость! Я заявился со своим первым произведением в одну из весьма почтенных редакций, приодевшись не по моде. Я раздобыл пиджачную пару, что само по себе было тогда дико, завязал бантиком игривый галстук и, усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом. У меня даже где-то валяется карточка – я снят на ней с моноклем в глазу, а волосы блестяще зачесаны назад. Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана я извлек дедовскую луковицу, нажал кнопку, и мой фамильный багет проиграл «Коль славен наш Господь в Сионе». «Ну-с?» – вопросительно сказал я, взглянув на редактора, перед которым внутренне трепетал, почти обожествляя его. «Ну-с, – хмуро ответил мне редактор. – Возьмите вашу рукопись и займитесь всем чем угодно, только не литературой, молодой человек». Сказавши это, он встал во весь свой могучий рост, давая понять, что аудиенция окончена. Я вышел и, уходя, услышал явственно, как он сказал своему вертлявому секретарю: «Не наш человек». Без сомнения, это относилось ко мне.

Елена Сергеевна, с какого-то момента подсевшая к сыну, теперь встала и принесла часы и монокль:

– Вот вещественные доказательства. – Она открыла крышку багета, и дедовская луковица вежливо пропиликала: «Коль славен наш Господь в Сионе».

– Замечательно! – сказал Ермолинский. – И вы считаете, что этот случай сыграл роковую роль во всех ваших дальнейших взаимоотношениях с редакциями?

– Взгляните, голубчик, на этот случай шире. Дело в моем характере. Луковица и монокль были всего лишь плохо придуманным физическим приспособлением, чтобы побороть застенчивость и найти способ выразить свою независимость.

– Последуем дальше. Что привело вас в театр?

– Алчность. И тщеславие. Жажда денег и успеха у публики. Я, знаете ли, сребролюбив и тщеславен без меры. Затаенная мечта выйти на аплодисменты публики владела мною с детства. Я во сне видел свою романтически шатающуюся фигуру с растрепанными волосами, которая стоит на сцене, а благодарный режиссер кидается ко мне на шею и обцеловывает меня буквально под рев восторженного зрительного зала.

– Позвольте, но при возобновлении «Турбиных» занавес раздвигался шестнадцать раз, все время кричали «автора!», а вы даже носа не высунули.

– Французы говорят, что нам дарят штаны, когда у нас уже нет задницы, простите за грубое выражение. – Тут Булгаков с подозрением глянул на корреспондента: – А как, простите, ваши имя и фамилия, любезнейший?

– Имя? Ну, допустим… Серж Пивко.

– Ага… Из тех дореволюционных Пивко, стало быть. Которые из пивной пены родились еще при варягах? А вы, если Серж, не из французской ли газеты?

– Нет.

– А может быть, из какой-нибудь другой иностранной, а?

– Нет-нет… Я из русской.

– Не из рижской ли, белоэмигрантской? – Булгаков угрожающе поднял сжатый крепко кулак. Ермолинский в ужасе отмахнулся:

– Избави бог! Я из «Вечерки»! Из прекрасной, неповторимой «Вечерки» нашей!

Михаил Афанасьевич, дурачась, возликовал:

– Ура! Ура! Тюпа! Люся! Скорей! Водку на стол! Пускай этот господин напьется в свое полное удовольствие! Мне отнюдь не грозит опасность, что он напечатает обо мне хоть одну строчку! Все, хватит булгачить, займемся делом.

И в сей вечер он довольно сносно поужинал.

Радости добавил курсант военного училища Евгений Шиловский.

– А вот и наш Женечка! – взбодрился отчим.

От Евгения Евгеньевича пахло сапожной ваксой, кожей новенького ремня. Обняв и поцеловав мужа своей матери, он приободрил его:

– Решительно отказываюсь